Газета основана в апреле
1993 года по благословению
Высокопреосвященнейшего
Митрополита
Иоанна (Снычёва)
«Горница»
«Чадушки»
«Правило веры»
«Соборная
весть»|
|
Газета основана в апреле |
|||
| НАШИ ИЗДАНИЯ |
«Православный
Санкт-Петербург»
«Горница»
«Чадушки»
«Правило веры»
«Соборная
весть» |
|||
Фашисты пытали Ленинград, ленинградцев голодом. Матерей пытали жалостью к умирающим на глазах у них детям и мужьям, а солдат — жалостью к угасающим матерям, жёнам, детям, надеясь, что дрогнут ленинградцы, откроют ворота в город. Гитлер так объяснял немцам и миру непредвиденную «задержку» с Ленинградом: «Ленинград мы не штурмуем сейчас сознательно. Ленинград выжрет сам себя». Штурмы тем временем следовали один за другим. В том числе и самый грозный штурм — голодом.
Сегодня мы публикуем воспоминания блокадников.
Люди
радовались «смертельной» норме хлеба
Врач-блокадница Г.А.Самоварова: — Знаете, какая самая большая радость была? Это когда прибавили до трёхсот граммов хлеба. Люди в булочной плакали, обнимались. Это было светлое Христово воскресение, это уже такая большая радость была!
300 граммов в день — это всё ещё «смертельная» норма. А было и 200, и 125 граммов! Без воды, без дров, без света…
И трупы видны под коркою льда
Ирина Алексеевна Киреева: — Пролежав некоторое время в стационаре, я вернулась домой. В стационаре нам давали какие-то порошки — на вес золота! — и мы считали, что если эти порошки принесём домой, мы можем спасти своих близких. Помню, что усиленно питали няню, которая, конечно, уже сильно была истощена, настолько, что начался у неё голодный понос. Она скончалась на наших глазах. А до этого умерли наш восемнадцатилетний двоюродный брат, и тётя, и дядя.
В январе — феврале вымирали прямо семьями. Что тут было — страшно! Тётя — в госпитале. Мама моя лежит со страшной водянкой (по возрасту она была, наверное, моложе, чем я сейчас). Лежит бабушка. Лежит няня. Воды нету. Темно, холодно.
Электричества не было. Поставлена была времянка — такая печурка. Пришёл боец и сложил нам такую времяночку. Тут мне приходилось, поскольку я оказалась самая жизнеспособная и самая старшая из детей, ходить за водой. Каждое утро выходили — это тоже был подвиг. Ведра нет. Мы приспособили кувшинчик, наверное, литра на три воды. Надо было достать эту воду. До Невы идти далеко. Открыт был люк. Каждый день мы находили новые и новые трупы тех, которые не доходили до воды. Потом их заливало водой. Вот такая это горка была: гора и корка льда, а под этой коркой — трупы. Это было страшно. Мы по ним ползли, брали воду и носили домой.
В магазинах пропало всё в одночасье
Клавдии Петровне Дубровиной (Сердобольская ул., 71) было тогда двадцать с чем-то лет, работала она токарем, служила в МПВО.
— Перед войной я была такая, что у меня простых чулок даже не было, — знаете, как говорится, модница была: всё шёлковые чулочки на мне, туфельки на каблучках. И вот когда жизнь так стукнула меня, то я сразу перестроилась. Правда, в Ленинграде в течение, может быть, нескольких дней пропало всё сразу. В магазинах, например, раньше лежали, вот как сейчас лежат, шоколадные плитки, и в течение нескольких дней — абсолютно ничего! Всё сразу раскупили: запасы стали кое-какие делать. Но карточки были быстро введены. И так же было с промтоварами. Я схватилась: побежала в магазин и успела ещё захватить простые хлопчатобумажные, причём чёрные, чулки в резинку… шесть пар, и все шесть пар на себя надела. И вот так эти шесть пар не снимались. Представляете, чёрные чулки, шесть пар не снимались — это чтобы от холода спастись! Потом — как я ноги обула. Тоже думаю: что же мне делать? Я пропаду. А у меня старые лисьи шкуры валялись. И тоже я где-то купила с рук (тогда ещё продавали за кусочек хлеба) такие вроде бурочки, сшиты на машине из байки, тоненькие такие. Я что сделала? Я эти шкуры намотала себе вместо портянок и всадила ноги в бурки. Но в них же не будешь ходить по улице, подошва-то тонкая. Нашла старые мужские галоши громадного размера. Я бурки свои всадила в эти галоши, проколола дырочки, шнурочками, как лапти, завязала — и вот так я спасла ноги…
Сухарики дольше вкус хлеба хранят
Галина Александровна Марченко (Приморский пр., 55) ещё ребёнком была, но помнит и уже не забудет, как это безмерно важно — хлеб, вода, дрова:
— Мы перестали ходить в бомбоубежище, потому что у нас и сил не было. И как тревога, просто ложились и закрывались. Мы жили на втором этаже, окна все намертво были забиты… Из квартиры все уехали. Квартира была коммунальная… четыре комнаты. Мы перебрались в самую маленькую комнатку — моей тётки. А в остальных комнатах мы потихонечку выламывали пол. Полы — уже не помню, паркетные были или простые, крашеные. И мы жгли. Книг у нас было не очень много, их жалели жечь. Остались у нас одна кровать, стулья и диван. На диване три подушечки и валики, их тоже постепенно сожгли, там была стружка. Откуда появилась «буржуйка», кто её принёс, когда мы её купили? Я не помню… Мы так мелко-мелко резали хлеб долечками маленькими и на ней сушили, просто прилепляли. Хлеб-то был клейкий такой. Эти сухарики и жевали.
— Хлеб водянистый, а есть его было лучше сухим? Почему?
— Потому что так дольше сохранялся вкус хлеба.
Говорить о еде было дурным тоном
Александра Борисовна Ден (бывшая работница Ленинградского радио), рассказывая, показывала:
— Вот здесь у нас была времянка, и паркет испорчен до сих пор. Сначала полки с кухни пошли, кухонные столы. А потом пошла мебель вообще.
Владимир Рудольфович Ден, сын Александры Борисовны:
— Разговоры о еде считались непристойными. Люди хорошо научились, придя к кому-то в дом, вести себя так, как будто они ну совсем есть не хотят. Можно было при постороннем человеке есть, хотя это считалось дурным тоном. Да, но можно было, и люди очень искусно притворялись, что они не хотят…
Это наблюдал, подметил, запомнил он, тогда ещё мальчик.
— Книжки я жёг собственноручно, сначала что похуже… какие-то брошюры, инструкции по техническим вопросам… Потом спалили немецких классиков. Потом уже Шекспира я спалил. Пушкина…
— А я в основном пихала в печку Шиллера, Гёте — немецких классиков, — виновато и тихо дополнила Александра Борисовна.
— Жгли мебель, — продолжает Владимир. — Был такой гардероб старорежимный, с двумя ящиками внизу. Топили им двадцать дней…
Ценились не вещи — настоящими блокадниками, во всяком случае, — не шкаф, например, а дрова из массивного шкафа…
Живые
и мёртвые
Попова Ульяна Тимофеевна (Васильевский остров, 11-я линия, д.46):
— Спали не раздеваясь. Месяцами так. Живые рядом с умершими. К Дубровиной Клавдии Петровне перешла жить соседка. И умерла в её квартире… Здесь же лежала вместе со мной: тут я лежала, тут — она лежала (показывает, где стояли койки).
— И долго так было?
— Долго, до весны… так лежали мы. В квартире у нас, рядом, — девочка, мужчина, ещё женщина лежали мёртвые.
Богиня Сострадания и Надежды
Пища духовная, когда так мало было просто хлеба, не обесценивалась, она значила больше, чем в «сытые» времена.
«Я думаю, что никогда больше не будут люди слушать стихи так, как слушали стихи ленинградских поэтов в ту зиму голодные, опухшие, еле живые ленинградцы, — писала Ольга Берггольц в предисловии к сборнику «Говорит Ленинград». — Мы знаем это потому, что они находили в себе силы писать об этом в радиокомитет, даже приходить сюда за тем или иным запомнившимся им стихотворением; это были самые разные люди — студенты, домохозяйки, военные».
У блокадного Ленинграда была своя богиня Сострадания и Надежды, и она разговаривала с блокадниками стихами. Стихами Ольги Берггольц, которые помогали выжить и не потерять человеческое достоинство:
Мы знаем: клятвы говорить не просто.
И если в Ленинград ворвётся враг,
Мы разорвём последнюю из простынь
Лишь на бинты, но не на белый флаг!
Но в то, что умер город наш, — не верьте!
Нас не согнут отчаянье и страх.
Мы знаем от людей, сражённых смертью,
Что означает: «Смертью смерть поправ».
Мы и последующие поколения должны знать, какое страшное лицо у войны. Ведь забытая история имеет свойство повторяться…
Подготовлено по «Блокадной книге» Алеся Адамовича и Даниила Гранина