Главная   Редакция    Помочь газете   Духовенство   Библиотечка   Контакты				Газета основана в апреле 1993 года по благословению  Высокопреосвященнейшего Митрополита  Иоанна (Снычёва)
НАШИ ИЗДАНИЯ	«Православный Санкт-Петербург»       «Горница»       «Чадушки»       «Правило веры»       «Соборная весть»

К оглавлению номера

БОЖИЙ ЧЕЛОВЕК. БАБУШКА НАТАЛЬЯ

Это рассказ из книги Анатолия Бакулина «Жаркое пламя ольхи». Книга посвящена детским годам автора, пришедшимся на послевоенное время, и рассказывает о простых людях той эпохи, жителях северной русской глубинки…

Я долго уговаривал мою бабушку Наталью Трофимовну взять меня с собой в лес за ягодами. Но то плохая погода, то колхозные дела, по которым ей надо было очень рано уходить на скотный двор, то другая, ещё неведомая мне причина мешали этому. Наконец все причины отброшены, и мы идём в лес. Теперь главное, чтобы бабушка не решила искать ягоды сразу за околицей. Какой же это лес, если я слышу, как Валерка Чаблин ругается со своей сестрёнкой? Если лес, так лес — и без всякого обмана!

Странно только, что роса сегодня такая холодная, что даже пятки щиплет, а солнышко едва ещё вышло из-за леса, а уже печёт, как бабушкина печь. Печку-то я люблю, особенно когда бабушка печёт внуковы блины. Они так называются потому, что бабушка не угощает ими даже деда, пока я вдоволь не наемся. Дедушка, вопреки всем семейным традициям, уже давно одобрил этот порядок. В такие дни на стол устанавливаются блюдца со сметаной, творогом, топлёным маслом и разнообразным (какое есть в доме) вареньем. Обязательно приготовленная заранее толчённая с сахаром клюква. Это любимое угощение моё и дедушки. Сахара в доме было мало, и я, стараясь не показать слёз, с видимым удовольствием ем это настоящее мужское кушанье.

Но что-то сегодня солнце уж нестерпимо сильно печёт, и туман в лесу становится всё гуще. Вот и бабушка скрылась за кустом малины, и теперь её совсем не видно. Нет, я, конечно, не боюсь. Я один мог бы ходить в лес. Но дедушка строго-настрого запретил мне уходить в лес одному. А чего тут бояться? Никакой это не дикий медведь, а куст ивы, а если его обойти стороной, то он вообще похож на лежащую корову.

Из чащи леса доносился протяжный стон. И совсем не страшно: это воет не волк, а ветер, и ухает в овраге не разбойник, а филин. Я всё знаю, дедушка меня всему научил. Только почему-то уж очень громко он ухает, как паровоз. Вдруг резко затрещали кусты, словно сквозь них всё же пробирается медведь.

— Бабушка! Бабушка! — громко на всякий случай кричу я, но она не отзывается. — Бабушка, я не боюсь, я никого не боюсь, но ты иди скорее сюда!

— Я иду, иду, внучек. Что с тобой? Ты весь в поту, и щёки горят, — наконец слышу я её голос.

Бабушка укрывает меня одеялом. Нет никакого леса, нет ни медведей, ни разбойников, я лежу в постели. Бабушка пытается напоить меня настоем трав, но они ужасно горькие, и вода течёт мне за шиворот.

— Не спеши! Ты ещё будешь большим, сильным и мужественным. А сейчас пей этот волшебный отвар. Его научила меня варить ещё моя бабушка. Все мужчины в нашем роду пили этот отвар — вот почему наша шкатулка полна их орденов за храбрость и отвагу. И ты тоже будешь такой же храбрый.

†††

Все самые чистые и светлые мои воспоминания связаны с образом бабушки Наташи, Натальи Трофимовны. Я не вспомню ни одного случая, когда она повысила на кого-нибудь голос, всегда такой нежный и ласковый. Нет, это не был голос униженной, тихой женщины. Это был голос любящего человека, видящего в тебе Божие творение.

Особенно это ощущалось, когда она начинала петь. Песни эти были грустные и ласковые, как она сама. Никогда, ни от кого, став взрослым, я не слышал её песен — про дивных царевичей, могучих великанов, красавиц невест, злых колдунов, хитрых лесовиков. Многие годы моего общения с фольклористами, музыкантами рассеяли все мои надежды найти родник этих песен — пока я не понял, что этим родником была она сама.

Удивительным было отношение к ней односельчан. И было за что. Она не только вела домашнее хозяйство, но порой сутками не выходила со скотного двора, где вручную доила десятки коров, кормила их, убирала навоз, вёдрами — и зимой и летом — носила с речки воду, и поэтому вставала всегда в четыре часа ночи. Назвать это ранним утром не позволяет совесть.

Вряд ли возможно удивить северных деревенских жителей трудолюбием, — вот и моя бабушка была знаменита не этим. В послевоенные годы бедность в деревне была страшная. Я, ребёнок, испытал это на себе в полную меру. Но жизнь сильнее любых невзгод. Народ отмечал праздники, особенно престольные, даже если, как в нашем Заостровье, храм был разрушен до основания. Гуляли свадьбы, именины и поминки — всё как у православных людей.

И эти гулянья были звёздными часами бабушки. В эти дни она была незаменима. Шли годы, но не угасало удивление, как она практически из ничего умела готовить праздничный стол, где еда была не только вкусной, но и красивой. Каждый раз происходила одна и та же немая сцена: все замирали с поднятыми вилками и ложками, жалея нарушить сказочную красоту. И тогда над столом, как радостный вздох, разносилось: «Ну Наталья, ты волшебница! Сегодня сама себя превзошла!» И кто-нибудь обязательно пошутит: «Покажи, куда же ты убрала скатерть-самобранку! Дай нам её хоть на денёк!» Бабушка при этом сидела в дальнем углу и будто не слышала этих восторгов.

Я любил бабушку такой, какой она была, и никогда не пытался расспросить её или деда о её прежней жизни. От матери я случайно узнал, что у неё было четверо братьев. Красавцы гренадеры (судя по фотографии) Константин и Михаил — полные георгиевские кавалеры. Младший, Дмитрий, погиб на фронтах Великой Отечественной вой­ны. Матвей, тоже ветеран вой­ны, жил по соседству и был знаменитым трактористом.

†††

Так случилось, что несчастье, которое стряслось с бабушкой, открыло мне не только историю её жизни, но и подлинную глубину её любящей души.

Однажды мы втроём с дедушкой и бабушкой шли тропинкой через колхозные поля к небольшой полянке с нашим сенокосом. Я любил наши деревенские сенокосы, особенно с того времени, когда меня, девятилетнего, стали ставить на стог: важнейшее на сенокосе дело. Я должен был укладывать подаваемое вилами сено так, чтобы стог был не только правильный, но и красивый. От качества моей работы зависело, не попадёт ли внутрь вода, не разнесёт ли сено по ветру. Этому искусству учил меня дед, учил строго. В наказание за нерадивость разбирал уже уложенную копну, чтобы вновь уложить сено правильно. Но когда получалось хорошо, хвалил меня даже прилюдно, что с ним случалось крайне редко. Высшей похвалой для меня стал случай, когда дед, узнав, что у соседа ветром растрепало стог, сказал ему: «Поставь моего внука укладывать — стог у тебя до весны простоит как вкопанный».

Завершался сенокос, и мы с радостным настроением шли на свою поляну, чтобы убрать за собой и захватить инвентарь. Впереди нас шёл колёсный трактор с косилкой. Вдруг он круто развернулся, и мы были скошены огромными механическими ножами, как трава. Я шёл впереди и должен был принять весь удар на себя. Бабушка, увидев эту смертельную опасность, бросилась под косу. Я был спасён, но она, вся в крови, лежала под колёсами трактора. Дед, старый солдат, не стал терять время на разборки с трактористом, а, вытащив бабушку, разорвал рубашку, сделал жгуты и затянул ими её ноги. Нужно было ловить попутную машину, чтобы доехать хотя бы до соседней деревни Шамокша, где был фельдшерский пункт и телефон.

Я подошёл к бабушке. Кругом темнела кровь, а лицо её было белее мела. Она открыла глаза: «…Ты жив — ну и слава Богу», — и потеряла сознание. На попутной машине бабушку увезли сначала в Шамокшу, а затем на «скорой» — в лодейнопольскую больницу.

На следующий день я рвался уехать в Лодейное Поле, но мне запретили, потому что бабушка потеряла очень много крови и состояние её оставалось крайне тяжёлое. Весь день я не находил себе места, а ночью, не дождавшись рассвета, уехал на попутке, не зная даже, в какой больнице лежит бабушка. С большими трудами я разыскал её.

Бабушкина кровать стояла в дальнем углу палаты. Даже на фоне белоснежных простыней её бескровное лицо светилось каким-то лунным светом. По тому, как судорожно заморгали её ресницы и задрожали губы, я понял, что она узнала меня. Холодной рукой она крепко сжала мою руку, протянутую, чтобы поправить её растрепавшиеся волосы, и принялась её целовать.

— Спасибо тебе, что приехал! Я думала, что они обманывают меня, чтобы скрыть, что ты погиб. Спасибо тебе.

В этом была вся она. Говорить ей какие-либо слова благодарности было бы просто кощунственно. Это понимал даже я в свои десять лет.

На обочине дороги, голодный (денег у меня, естественно, не было), я прождал попутную машину до позднего вечера.

Вернулся в Заостровье около полуночи. Боялся, что меня отругают за самовольный отъезд, но меня ждал только дед и вдова бабушкиного брата Михаила тётя Василиса. Я тогда не догадывался, что она дружила с бабушкой, — уж очень они были разными людьми и по внешности, и по характеру.

— Пойдём ко мне. Пусть люди отдохнут, а ты расскажешь, как там Таля.

Я никогда не слышал, чтобы она так называла бабушку. Высокая, стройная, с огромной копной густых вьющихся волос, с твёрдым мужским характером, она даже в моём детском понимании была царственно красивой, лишённой какой-либо сентиментальности (не могу подобрать подходящее русское слово).

— Ну рассказывай! — она резким движением подвинула ко мне стул.

Преодолев волнение, я принялся несвязно рассказывать. Вдруг она резко остановила меня:

— Ты главное скажи: ноги ей сохранили или нет?

— Сохранили.

После этого она, кажется, уже не слушала меня. Странно было мне видеть, как по щекам этой суровой женщины, не дававшей спуску никому и никогда, текли, превращаясь в ручейки, огромные капли слёз. Бабушка говорила о ней: «Вася плачет один раз в год — в память дня, когда ей прислали похоронку на мужа и его ордена. Да и то всегда закрывается у себя в комнате».

†††

Тётя Василиса надолго замолчала. Молчал и я. И вдруг каким-то незнакомым мне голосом она заговорила — так, словно была в одиночестве:

— Я была против того, чтобы она выходила за Василия Евсеева. Такой неравный брак и в сказке не придумаешь. Она родилась в семье, где росли четыре красавца парня, один из которых стал навеки моим мужем. Родилась она рахитиком — ноги у неё не ходили. Ползала — не только дома, но и по деревне. Этой болезнью, да ещё её безотказным характером воспользовались соседи и поручили ей смотреть за их маленькими детьми. В дом к ней приносили малышей со всего села. Настоящий детский дом. Как она, безногая, управлялась с ними — ума не приложу. А ведь в свободное время она ещё и пряла пряжу! Такая работа для наших девушек вроде привычная, но её пряжа отличалась от всех: никто не мог спрясть нитку тоньше, чем это у неё получалось. На зависть — а кому и на злобу, — из разных сёл съезжались люди для покупки именно её нитей. Уставала она так, что часто и засыпала за прялкой. Удивляла она всех своими странными песнями или, может быть, сказами, а может быть, былинами — не поймёшь, — но слушали их с удовольствием, голосок у неё был нежный и приятный. Мудрёными были эти песни, не для всякого разума. Иногда спросишь её: «Чем же эта история закончилась? Женился купец на девушке?» А она:

— Не знаю.

— Как же ты не знаешь, если сама поёшь?

— Вот завтра допою, тогда и узнаем. А сейчас ещё не знаю.

Руки у неё были и впрямь золотые. Городские родственники подарили её матери красивую кофту, вышитую цветами и узорами. Как мать уйдёт, так она эту кофту из рук не выпускает — и так до тех пор, пока не поняла, как это сшито.

Женщины, видя, как она старается ухаживать за их детьми, в благодарность стали привозить ей цветные нитки, коклюшки, вязальные спицы и крючки. За один год она научилась вязать, вышивать и плести лучше всех на селе.

А тут случилась новая беда: стал приезжать на побывку из Питера Василий Евсеев — красавец, плясун, да ещё в городских богатых нарядах, а то и в военной форме. Все девки в Варбеничах с ума от него посходили. Да разве он, наследник миллионщика, посмотрит на них? А у Тальки возраст тоже к невестам подходит. Как с ума вдруг сошла она: безногая, нищая, грамоте не обученная, в лучшего кавалера влюбилась.

Мать у Василия, дальняя родственница Тальки, великая знахарка была — такой сроду на селе не водилось. Лечиться к ней приезжали из больших городов. Вот Таля и стала просить, чтобы помогла она ей на ноги встать. Матери Василия невдомёк, что девка задумала, — вот и взялась она на свою беду помогать ей. Травами натирает, глинами обмазывает да по нескольку раз в неделю парит в бане, а веник в настое трав вымачивает.

Смотрим, а Таля наша уже на костылях ходит, да всё ночами да за околицей, чтобы никто не видел.

Однажды иду с гостей, а передо мной какая-то баба идёт, пошатываясь, — кажись, пьяна, бесстыдница! Вот чудо! Такого ещё не бывало в нашем селе. Догоняю — а это Талька! Уже без костылей идёт. Я на неё набросилась, хочу её обругать, а у неё глаза огнём горят.

— Слушай, Васёна, — говорит она. — Научи меня танцевать. На Троицу Василий приезжает — хочу с ним хороводом пройти.

— Да ты смеёшься али совсем умишком тронулась?

— Нет. Я ему ещё по осени сказала, что научусь танцевать. И он мне слово дал: если вправду научусь, будет со мной танцевать весь вечер.

— Эко куда замахнулась!

— Замахнулась. Ты меня ещё не знаешь. Я приданое приготовила — ни у одной из вас такого нет. Приезжали из Питера то ли купцы какие, то ли учёные люди — готовы они за очень большие деньги купить мои поделушки. Отказала. Сначала отдам за приданое, а потом уж пусть что хотят с ними делают.

Не сразу добилась она своего, но танец станцевала и замуж вышла за Василия.

Вот в городе жить не смогла — не по климату, ноги вновь разболелись. Да и свекровь невзлюбила её, считала, что колдовством приворожила она сына.

Всё стерпела Таля. Десять лет жил её муж в Питере, Москве, Мурманске, а она — одна в деревне. Двух девок родила ему и ни разу не попрекнула ни в чём.

— Главное, — говорит, — он мой, и в детях, и в сердце, а остальное неважно.

И вот послал ей Господь новое испытание, чтобы на её примере люди видели, как надо через страдания душу очищать. Вроде бы и мягче человека на свете нет, а поди ж ты — дух как из стали!

Я давно сказала: Божий это человек. Придёт время, и ты это поймёшь, если не дурак, а сейчас иди — уже ночь на дворе.

†††

…Более двух месяцев пролежала бабушка в больнице, ей сделали несколько операций, а когда врачи привезли её домой, то сказали, что всё сделали, что могли, — и сами они, и ленинградские хирурги. По дому, говорят, сможет потихоньку передвигаться, а больше уже ничего сделать нельзя.

Но это было сказано не для нашей бабушки Натальи Трофимовны. На следующее лето мы ходили с ней в лес за ягодами и грибами, а костыли к тому времени уже пылились на чердаке.

Да что там ягоды — она ещё нянчила своих правнуков, моих сыновей.

Анатолий БАКУЛИН