Главная   Редакция    Помочь газете   Духовенство   Библиотечка   Контакты				Газета основана в апреле 1993 года по благословению  Высокопреосвященнейшего Митрополита  Иоанна (Снычёва)
НАШИ ИЗДАНИЯ	«Православный Санкт-Петербург»       «Горница»       «Чадушки»       «Правило веры»       «Соборная весть»

К оглавлению номера

80 лет со дня рождения И.Я.Фроянова

ОН ВЧЕРА НЕ ВЕРНУЛСЯ ИЗ БОЯ…

Слово о русском учёном

Этим летом Россия будет отмечать 80­летие великого отечественного историка Игоря Яковлевича Фроянова, скончавшегося в начале этого года. Игорь Яковлевич всегда охотно и много сотрудничал с нашей газетой, и поэтому его юбилей — это и наш праздник. В ознаменование этого торжества мы сегодня публикуем отрывки из воспоминаний о И.Я.Фроянове его давнего друга и соработника, доктора филологических наук, профессора СПбГУ (и также нашего давнего автора) Юрия Константиновича Руденко.

Познакомились с Игорем Яковлевичем ещё в 60­е годы, когда оба были аспирантами в ЛГУ. А более тесное наше общение началось уже в совершенно другое время: в горбачёвскую перестройку. Ленинград был отнюдь не последним центром, в котором совершались все эти гнусные и очень бурные процессы. Суть перестройки, необычность её состояла в том, что абсолютно всем было совершенно очевидно: реформирование всей нашей жизни абсолютно неизбежно — оно назрело, оно насущно! А вот как его провести? Это обсуждалось самым бурным образом. Люди нашего поколения хорошо помнят это, а нынешние люди даже вообразить себе не могут, потому что сейчас ничего такого нет и близко.

В таком режиме всё это шло до середины 90­х. Тогда-то у Игоря Яковлевича, который в то время был деканом исторического факультета ЛГУ, возникла идея: надо открыть на факультете новую кафедру, — кафедру, которая специализировалась бы на проблемах истории культуры. Но не вообще культуры, как это было принято в модной тогда культурологии, а культуры как взаимодействия и противостояния, противоборства, дружбы-вражды, дружбы-соревнования западноевропейской цивилизации и русской православной цивилизации. Руководить этой уникальной кафедрой он пригласил меня.

Что представлял собой Фроянов как руководитель? Он стоял на той позиции, которая для меня была очень симпатична: «Я взял — и ты работай, и тебе все карты в руки! Но ты со мной советуйся, отчитывайся, если что, я тебе подскажу. А если ты сам считаешь нужным делать что-то — ну пробуй, пожалуйста, посмотрим, что получится». То есть это самый здоровый принцип администрирования. Такие принципы соблюдают очень немногие люди, оказавшиеся в такой власти. В этом смысле Игорь Яковлевич был идеальным руководителем.

Игорь Яковлевич, он из тех людей, что начали читать рано, читали много, и всё, что прочтено, — переварено ими хорошо. Кроме того, есть блестящая память, которая позволяла цитировать наизусть, кусками стихи (причём не самых известных поэтов) или прозаические тексты. И если с этой точки зрения посмотреть на его фундаментальные труды, то непременно сразу увидишь, как он умеет воспользоваться в нужном месте нужной реминисценцией, цитатой — то из летописи, то из какого-нибудь художественного текста.

Наше общение было отнюдь не ежедневным, но оно было абсолютно бесконфликтным: мы как бы с полуслова понимали друг друга. При этом и для меня важным было то, что он с самого начала и до конца оставался человеком в высшей степени авторитетным. Скажу так: Игорь Яковлевич всегда был для меня человеком национально значимого масштаба. Это учёный, который в своей сфере сделал больше, чем очень многие тоже в высшей степени ценные люди. Игорь Яковлевич в моём представлении (а я убеждён, что это правильное понимание) — это фигура из ряда: Карамзин — Соловьёв — Костомаров — Ключевский и т.д.

…Теперь, вероятно, стоит специально сказать о той мрачной, гнусной истории, что разгорелась вокруг Игоря Яковлевича в 90­е. Она была инициирована политическим заказом наших властей. Ведь не случайно в конце 90­х Фроянов вышел к работе — скрупулёзной работе историка, привыкшего работать с источниками, — к анализу нашей советской истории. В 1998 или в 1997 году он издал тоненькую, но принципиально важную монографию «Октябрь 1917 г.», где как никто иной, на основании всех доступных источников показал, чем была Октябрьская революция.

Затем Фроянов взялся писать историю перестройки: книгу «Погружение в бездну»…

Я должен подчеркнуть, что истинно новаторское, имеющее достоинства научного открытия делание Игоря Яковлевича состояло в том, что он, вооружённый, как мало кто, методиками и опытностью скрупулёзного исследования письменных источников, — тот метод, с которым он работал над летописями, над древними письменными источниками, — он применил его к исследованию современных источников. Монография о перестройке «Погружение в бездну» творилась с той дотошностью истинного историка, который знает, что если ты берёшься за проблему, то должен поднять всю совокупность источников, осмыслить их, проанализировать, сопоставить друг с другом, — и только после этого можно делать выводы, а не болтать, что тебе нравится, что тебе кажется. Вся его монография основана на полном осмыслении всех письменных источников — того, что, в сущности, доступно всем и каждому. Это дало в руки Игорю Яковлевичу главный инструмент оценок. И оказалось, что кажущееся противостояние Ельцина и Горбачёва на поверку — флёр, прикрытие, инспирировано одними силами, и одними силами поддерживалось… И этот научный труд стал разоблачением самого страшного в истории России преступления — развала СССР, — и все преступники были названы поимённо. Фроянов доказал свои идеи так, что опровергнуть, оспорить это — нельзя! Всё, что он говорит в этой книге, всё в каждом слове было обеспечено всей совокупностью источников. Поэтому возражать Фроянову было абсолютно невозможно — его труд можно было только отпихнуть, замарать, залить грязью. И вот тогда была дана команда: «Фроянов — это не то лицо, которое можно облаивать в прессе. Нет, с ним надо разделаться иначе…»

Сама история травли Игоря Яковлевича — это особая тема. Я считаю, что её нужно исследовать отдельно: это тема для исторического исследования. Необходимо, чтобы этим кто-нибудь занялся.

А я могу сказать только, что травля происходила методично, цинично, жёстко, — а потом она перешла всякие границы жёсткости и цинизма. Во-первых, время травли совпало со временем работы Игоря Яковлевича над книгой, над изданием её… Кто писал, тот знает, сколько душевных сил это отнимает. Затем, в это же время, смертельно заболела его жена, причём угасала она очень быстро. И необходимость писать (а это была его работа, его долг), и необходимость ежедневно посещать больную жену, которая уже не может подниматься с постели, — всё это поглощало все силы Игоря Яковлевича — так, по крайней мере, считали его враги. Вот больная умирает — и этим пользуются для того, чтобы обострить драму. Но Фроянов стоит, он не поддаётся, он не даёт никаких поводов надеяться на то, что он устрашился и смирился. И тут — беспрецедентный факт! — убивают его сына от первого брака. Сын работал, по-моему, в администрации Петроградского района… Его убили на пороге здания той администрации, где он работал, — и это злодейство осталось нераскрытым, нерасследованным, демонстративным: «И тебя это ждёт — смотри, мы ни перед чем не остановимся!»

Кампания завершилась тем, что в Петербурге объявился Фурсенко, тогдашний министр образования, вместе с Вербицкой, главным организатором и координатором травли, и утвердил дела противников Фроянова. Самым издевательским образом был срежиссирован тот большой университетский учёный совет, где принималось решение о снятии Фроянова с должности декана исторического факультета.

Я входил в число тех членов учёного совета, которые сплотились, чтобы его поддерживать. На последнем, финальном этапе этой истории нами было выработано такое решение: в связи с предстоящим приездом Фурсенко в Университет мы — группа учёного совета Университета — выдвигаем троих из своего числа, для того чтобы представить министру наше коллективное мнение об этой кампании. И я вошёл в эту тройку. Я помню, когда всё кончилось, мы вышли за кулисы… С Фурсенко долго разговаривала Вербицкая, я стоял и ждал, когда кончится этот разговор, но он никак не кончался. Тогда мы втроём двинулись к министру. Я вынужден был просто встрять в разговор: «Извините, но мне поручено обратиться к вам…» И при Вербицкой, которая тут же стояла, я всё выложил. Они переглянулись, улыбнулись друг другу глазками… Он сказал: «Это не ко мне. У вас автономный устав». — И к Вербицкой: «Всё делается по уставу?» — «Да, конечно!» — «Ну так о чём же говорить?» — развёл руками. — «Вот так!..» Я доложил об этом, но Игорь Яковлевич сказал, что он ничего другого и не ожидал.

После этого надо было решить вопрос о его снятии с заведования кафедрой. Вербицкая специально приберегла решение в качестве подарка ко дню рождения Фроянова: вызвала его в самый день праздника и положила перед ним приказ — так рассказывал сам Игорь Яковлевич… Он спросил: «Это что, подарок?» — «Да!» — ответила она. Всё было предельно откровенно!

А Игорь Яковлевич держался очень стойко. Дело в том, что по натуре своей он принадлежал к тому типу людей, которых можно назвать бойцами. Он сознавал, что должен стоять, потому что за ним — судьба факультета, судьба Университета, судьба страны, судьба русского мира. Он — боец на этом фронте: русский мир против антирусского мира. Что он переживал? Он ни с кем никогда особенно не делился переживаниями. Вообще он не был склонен к излияниям. Он умел организовать себя так, чтобы эти переживания не выплёскивались наружу. Он их изживал в работе. На него давят, а он ежедневно садится и печатает на машинке — создаёт те труды, которые им задуманы. В этом смысле он — человек высшей организованности. И его ничто не могло сбить с этого: ни личные несчастья — смерть жены, гибель сына, ни эта жуткая травля — вообще ничто… Он всегда находился в активном, мобилизованном состоянии, всегда подтянут, никогда не выходил из себя, всегда очень энергичен, всегда чётко принимал решения…

Теперь хотелось бы сказать о том, о чём пока не пришлось говорить. Острая мировоззренческая проблема для людей нашего поколения — крах марксистко-ленинской идеологии, которая так или иначе лежала в основе всех исторических процессов советского времени. Естественно, мы все — все, кто, так или иначе, этим жил, — были в высшей степени шокированы этим взрывом, этой циничной диверсией, которая легла в основу ликвидации СССР. Мы оказались фатально не подготовлены к тому, что происходило.

Я хорошо помню, что мы с Игорем Яковлевичем обменивались впечатлениями по поводу событий 1993 года. Лично я это переживал как нечто инфернальное: для меня расстрел Белого дома в Москве — это нечто такое, чего не может быть! Этого не может быть — а оно происходит! Это было — прямо скажем — крушением мироздания. Я в то время понял, что для Игоря Яковлевича это тоже было шоком, чем-то таким, что перевернуло всю его мировоззренческую матрицу.

Но вот что я хочу сейчас вспомнить: после того как прошли выборы 1996 года, сюда, в Петербург, приезжал Зюганов. Это был совершенно приватный приезд: Геннадий Андреевич приезжал, чтобы объяснить ближайшему кругу честных людей, почему он не стал затевать дело о фальсификации выборов. Ведь всем было ясно, что на этих выборах большинство получила КПРФ и что ельцинская команда узурпировала результаты выборов.

Когда Зюганов приехал, к нему на встречу попали не более 15 человек. Встреча состоялась в кабинете Алфёрова, в ректорском кабинете Военмеха. Игорь Яковлевич туда был приглашён с разрешением взять ещё двоих. Он пригласил меня и некоего Комиссарова, — того самого Комисарова, который потом явился инициатором травли Фроянова. Его, вероятно, задействовали: он докладывал куда следует о настроениях на истфаке, ему была дана соответствующая команда, и он повёл себя соответствующим образом: вызвал недовольство своей кафедры, что спровоцировало решение учёного совета, а решение учёного совета стало поводом для начала широкомасштабной травли Фроянова и факультета…

Но вернёмся к той встрече в Военмехе. Я хорошо помню, что именно Зюганов там рассказал нам. А рассказывал он, что его вынудили отступить… Он просто по-человечески объяснил, что не мог поступить иначе, потому что ему поставили ультиматум: они уже взяли — не формально, но фактически! — взяли в заложники его мать и прямым текстом сказали: «Все будут убиты, начиная с твоей матери, если ты откроешь рот». Вот это он нам тогда объяснил и сказал: «Судите, как хотите, но я не смог пересилить себя». Я так думаю, что в жизни Зюганова это была страшная трагедия. Но его поняли все. Это было ужасно, это было продолжение всего горбачёвско-ельцинского цинизма…

А вот с Игорем Яковлевичем меня особенно сблизило то, что он меня взял на эту встречу. И потом так и было: чуть что непонятное происходит в мире, так я сразу же: «Игорь Яковлевич, а как это понимать?»

Вот самые крупные вещи, которые совершались на моих глазах, — я о них рассказал. Его убрали с деканства, его нагло убрали с заведования кафедры, а он спокойно перешёл в рядовые преподаватели… Он все годы спокойно читал лекции первокурсникам. Причём некоторые из этих лекций кончались студенческими аплодисментами!.. Это было ещё, понятно, в начале 90-х, когда в университет приходили выпускники советских школ, а в нулевых и в десятых годах пришли выпускники этой безобразной современной егэшной школы, — что они-то понимали? Но сама личность человека, стоящего за кафедрой, говорящего им, глядящего в их глаза и ловящего их глаза, — это дорогого стоит. Игорь Яковлевич говорил, что эти студенческие аплодисменты, они искупают всё.

Но вскоре он умер. Я такого рода удары переношу не совсем обычно: я очень долго воспринимаю, пока, наконец, постфактум в меня проникает скорбь. А от этой скорби я не отошёл и до сих пор. Невозможно, чтобы его не было! Но его нет, уже не будет больше. А то тело, с которым мы прощались, — это просто тело. Вот именно при его гробе — странным образом, но очень отчётливо — я понял, что значит слово «прах». Прах — это что-то внешнее. Это уже не сам человек, это его прах! А сам он — уже не здесь…

Подводя итог сказанному, хочу сказать, что Игорь Яковлевич Фроянов — одна из ключевых фигур и исторической науки в её современном состоянии, и общественных процессов современности, и памятная фигура в истории русской культуры.