Главная   Редакция    Помочь газете   Духовенство   Библиотечка   Контакты				Газета основана в апреле 1993 года по благословению  Высокопреосвященнейшего Митрополита  Иоанна (Снычёва)
НАШИ ИЗДАНИЯ	«Православный Санкт-Петербург»       «Горница»       «Чадушки»       «Правило веры»       «Соборная весть»

К оглавлению номера

Памяти Евгения Евтушенко (†1 апреля 2017 г.)

«ЕСЛИ ВСЁ-ТАКИ ЕСТЬ НЕБЕСА…»

Высокий худощавый человек в дорогом пиджаке вышел на сцену, помолчал, посмотрел в зал, сказал: «Нет, так не пойдёт…» и замахал рукой кому-то там, наверху: «Эй, а нельзя свет включить в зале? Сделайте, пожалуйста». И кто-то покорно повернул тумблер. Свет загорелся. «Ну вот! — радостно улыбнулся Евтушенко. — Так-то лучше…» И пояснил нам, зрителям: «Я хочу видеть ваши лица. Не могу читать перед чёрной ямой».

Это был год… 1981-й, что ли? Мне подарили один билет на Евтушенко во Дворец молодёжи. Что он там читал в тот вечер? Кажется, только отрывки из свеженаписанной поэмы «Мама и нейтронная бомба». Причём, заметьте, — он эту поэму тогда представил под несколько иным названием: «Мама, Христос и нейтронная бомба». Потом, когда поэма попала ко мне в руки в виде отдельной брошюры, я увидел урезанное название и был сильно разочарован, в первую секунду даже вообразил, что передо мной типографский брак, что слово «Христос» выпало случайно…

А в тот вечер Евтушенко читал очень спокойно, без присущего ему, всегда несколько наигранного воодушевления; стоял себе с краешка сцены, левая рука в кармане, в правой рукопись, и, чуть потряхивая этой рукописью, произносил:

— …А однажды Христом чуть не сделался я сам,
когда меня пригласил режиссёр Пазолини
на главную роль в его ленте «Евангелие от Матфея»,
объясняя в письме на одно высокое имя,

что фильм будет выдержан в духе марксизма,
но даже это не помогло. И слава Богу…
Сказать по правде, мне всегда казалось,
что место Христа — в простой русской избе.

Такой стих — без рифм, без определённого размера — называется «верлибр». Его очень трудно читать на публике: все думают, что ты говоришь прозу. Но Евтушенко читал так, что всем было понятно: это именно стихи.

В 1981 году я от стихов Евтушенко просто-напросто сходил с ума. Тот вечер во Дворце молодёжи ни при чём, я и без того заразился этой поэзией — яркой, броской, чуть надрывной и в то же время атакующей, ударной… Я перечитал всего Евтушенко, что был у отца в библиотеке, понял, что процентов на… ну, допустим, на 70 все его сборники состоят из дешёвой, на скорую руку сляпанной поэзо-продукции, но зато остальные… допустим, 30% — это что-то! И меня нисколько не смущала евтушенковская халтура, я воспарял душой от евтушенковских шедевров. Я бродил по улицам и повторял, кажется, даже вслух: «Солёные брызги блестят на заборе. Калитка уже на запоре. И море, дымясь, и вздымаясь, и дамбы долбя, солёное солнце всосало в себя…» Или: «В городишке тихом Таормина стройно шла процессия с Мадонной…» Или: «Прости за молчанье. Поверь, что сейчас — не играю. Конечно, я рядом, но я — за какою-то гранью. И тем, что ты плачешь, меня ты совсем не тревожишь. Какая счастливая ты: ты страдаешь. Ты любишь. Ты можешь…»

И я, как говорится, достал всех своих друзей-приятелей, к месту и не к месту зачитывая им что-нибудь из Евтушенко.

И я безконечно благодарен Евгению Александровичу за эти несколько недель совершенно особого — читательского! — счастья, этого поэтического запоя. Я этого никогда не забуду. Это навсегда со мной. И какие бы фокусы ни выкидывал потом, к концу жизни, Евтушенко-перестройщик, Евтушенко-либерал, Евтушенко, пытающийся играть в политику, — вы знаете, наплевать мне на это!

Из его лучших стихов можно составить приличной толщины томик, — а это немало! Скольких поэтов мы любим и чтим за одно-два великих стихотворения, а у Евтушенко их больше, чем одно-два, много больше.

Вы почитайте ваших любимых стихо­творцев так называемого Серебряного века: сколько они-то издавали безнадёжной макулатуры! С Евтушенко не сравнить! А что осталось от того же Бальмонта? Стихов 10—15 по-настоящему хороших…

Кстати, Евтушенко очень похож на Бальмонта: та же простодушнейшая самовлюблённость, тот же эстрадный порыв, та же атакующая манера! «Хочу быть дерзким, хочу быть смелым!..»; «Я вольный ветер, я вечно вею!..» — это Бальмонт. «Я хотел бы родиться во всех сразу странах, быть безпаспортным, к панике бедного МИДа, всеми рыбами быть во всех океанах и собаками всеми на улицах мира!..» — это Евтушенко.

Можно ещё с Северяниным его сравнить, хотя Северянин более карикатурен, чем Бальмонт.

Ни Бальмонта, ни Северянина не сравнить ни с Блоком, ни с Тютчевым — не тот масштаб. Но они привносят в нашу поэзию некую безшабашность, некую особую, я бы сказал, интеллигентскую удаль, без которой стало бы скучнее. А Евтушенко… Это не Твардовский, не Заболоцкий, не Борис Корнилов и не Павел Васильев, — но я ни за что не соглашусь сбросить его с корабля современности: корабль-то, может быть, и не потонет, но в скорости и лёгкости сильно потеряет.

Евтушенко скакал по верхам, — да, пожалуй. Но вы приглядитесь: всё-таки есть у него и кое-что глубокое… Возьмите ту же «Процессию с Мадонной»… Или вот это: «Как-то стыдно изящной словесности, отрешённости на челе. Как-то стыдно натужной небесности, если люди живут на земле. Как-то хочется слова непраздного, чтоб давалось оно нелегко. Всё к Некрасову тянет, к Некрасову, ну, а он — глубоко-глубоко… Как-то стыдно сплошной заслезлённости, сострадательства с нимбом борца. Как-то стыдно одной заземлённости, если всё-таки есть небеса. Как-то хочется слова нескушного, чтоб лилось оно звонко, легко, и всё к Пушкину тянет, все к Пушкину, ну, а он — высоко-высоко…»

Но даже не в этом дело… Плохо, когда Евтушенко с лёгкостью необыкновенной разделывался в своих стихах с вещами действительно серьёзными: касалось ли это политики, России или — как в приведённом выше отрывке — Самого Христа. Как он там загнул: чуть-чуть, мол, и я не стал Христом, да ЦК КПСС не позволил… Это не столько кощунственно, сколько глупо, а ведь что ни говори, и его к Богу тянуло, и он ведь плакал в стихах: «Дай Бог ну хоть немного Бога!..» — то бишь совсем по-евангельски: «…верую, Господи! помоги моему неверию» (Мк.9,24).

Для всякого поэта есть свои рамки, и всякий хорош, пока эти рамки не переходит. Евтушенко всегда подмывало — не просто перейти, а перескочить на глазах у всех, и выходило глупо, зачастую бездарно. Но, оставаясь в своих рамках, он был великолепен. Он пополнил русскую поэзию несколькими отличными любовными стихотворениями. Он чувствовал живую Россию — и народную, и образованную; он не сочинял Россию, как иные делают, подгоняя подлинную жизнь под свои «концепции». Он мог воззвать к совести читателя, и совесть откликалась. Он даже бывал иногда провидцем… Почитайте его стихотворение «Два негра» — поразительно современно оно звучит сейчас, в разгул толерантной чумы, — просто не в бровь, а в глаз!

Сейчас странное время: с одной стороны, ничтожно мало стало людей, любящих и понимающих поэзию; с другой стороны, количество людей, считающих себя поэтами, выросло неимоверно! Всякий, срифмовавший «кошка — окошко», «улица — курица», уже искренне уверен, что он сродни Некрасову и Фету, а на такую мелочь, как Евтушенко, и смотреть не хочет. Нет, друзья, вы почитайте-ка Евтушенко, внимательно почитайте, с любовью, а не с критиканским задором! Вы задумайтесь, сколько песен им написано, — и эти песни поются! Они прижились! Они стали народными! Значит, они от нашей земли проросли и у нас пригодились! Кто ещё может таким похвастаться?

Помню одно из последних его видео: высохший, страшнее мумии, но в пёстренькой рубашечке и с неимоверным перстнем на пальце. И притом, светясь молодыми глазами, читает молодым голосом:

— Дай Бог всего, всего, всего! — и сразу всем — чтоб не обидно… Дай Бог всего, — но лишь того, за что потом не станет стыдно.

Нынче исполняется ему сороковой день. По-моему, будет справедливо, если все, у кого хоть раз замерло сердце от его стихов, защемила душа от его песен, — помолятся за упокоение души раба Божия Евгения. Такова привилегия большого поэта: за него может помолиться целый народ. А там — как Господь решит.

И.ИВАНОВ