Главная   Редакция    Помочь газете
  Духовенство   Библиотечка   Контакты
 

Газета основана в апреле
1993 года по благословению 
Высокопреосвященнейшего
Митрополита 
Иоанна (Снычёва)

  НАШИ ИЗДАНИЯ    «Православный Санкт-Петербург»       «Горница»       «Чадушки»       «Правило веры»       «Соборная весть»

        

К оглавлению номера

180 лет Болдинской осени

Замыслил я побег…

Жаркое, изнуряющее, хлопотливое лето осталось позади, он отдышался, огляделся и вдруг понял, что на какое-то время стал совершенно свободен. «На свете счастья нет, но есть покой и воля». Странная это вещь — воля: чем больше возможностей перед тобой открыто, тем меньше её у тебя, а тут, запертый строгим карантином в крошечной деревеньке, вдали от столиц, друзей, книг, разлучённый с нежно любимой невестой, — он вдруг почувствовал безконечную, пьянящую, до небес достигающую свободу. Видимо, суета и воля несовместимы.
Что было у него на душе в начале болдинских дней, — об этом можно догадаться, если учесть, что первым написанным там стихотворением были «Бесы». «Безконечны, безобразны… Сколько их! куда их гонят? Что так жалобно поют?.. Мчатся бесы рой за роем в безпредельной вышине, визгом жалобным и воем надрывая сердце мне».
Написал — и улетела вся нечисть: умчалась рой за роем, — и небеса души очистились, и хлынули потоком совсем иные образы и мысли. В Болдине у Пушкина до предела развивается умение видеть, думать и чувствовать с различных точек зрения — за разных людей. Взять, к примеру, «Повести Белкина»: кроме собственно автора — Пушкина, у них есть номинальный автор — помещик Белкин, — но этим дело не ограничивается, ибо и Белкин пишет свои повести со слов своих знакомых, сохраняя их интонацию и взгляд на мир. Количество авторов растёт в «Повестях» непрерывно. Далее, панорамное, историческое зрение, свойственное Пушкину всегда, в Болдине достигает своего совершенства: на несколько дней убогое Болдино становится истинным центром мировой культуры — сюда стекаются тени Дон Жуана, Моцарта, Сальери, здесь расцветает и тут же угасает вся эпоха рыцарства («Скупой рыцарь»), здесь на столетие раньше, чем в Европе, слышны отзвуки будущей проповеди экзистенциалистов («Пир во время чумы»)…
Знаменитый монолог Скупого Рыцаря: «Мне всё послушно, я же — ничему; я выше всех желаний; я спокоен; я знаю мощь мою: с меня довольно сего сознанья…» Этот монолог — целое мировоззрение. Золото обладает не только явной силой, но и тайной. Явленное богатство заставляет считаться с его обладателем. Но тайное — порождает легенды, зависть, злость, чувство зависимости и безсилия.
Пушкинские Моцарт и Сальери превратились в символы. Гений — явление, которое лежит за пределами «только человеческого». Гений ощущает на себе дыхание Творца. Гениальность, тайные пружины которой всегда скрыты от «непосвящённого», мучит труженика Сальери. В его сознании не вмещается чудовищная несправедливость: Божья благодать легла на «гуляку праздного». И он пытается земным судом противостоять воле Божьей.
Уже в ХХ веке будет замечено, что иногда «Сальери» как творческий тип способен брать верх над «Моцартом». Сальери скуп: он бережёт свой дар; Моцарт безпечен: разбазаривает свой талант с ошеломительной лёгкостью. Сальери ценит свою «избранность», ему претит фамильярное отношение к «храму искусства». Сальери обожествляет искусство. И этим идёт против Творца, а значит, и против творчества. Ибо «Дух дышит, где хочет».
Трагедия Пушкина будто написана о том времени, которое придёт через столетие, когда произведения перестанут рождаться, — их начнут «делать». Поэта и писателя вытеснит юркий, всё умеющий и на всё способный литератор. В начале ХХ века заговорят об «антиискусстве», которое идёт на смену искусству неуклонно и неумолимо. Пушкинский Сальери стоит у истоков этого явления.
Пророческими видениями полны сцены «Каменного гостя». На решающем свидании Дон Гуан заранее предвидит: «Идёт к развязке дело!» Но к какой? К завоеванию очередного женского сердца? Или к собственной гибели?
— Я, командор, прошу тебя прийти к твоей вдове, где завтра буду я, и стать на стороже в дверях.
Это мало похоже на шутку. Это — вызов, и не только Командору. И возглас самого Дон Гуана «О Боже!» — не междометие: он точно восходит к Той Силе, которой вызов брошен. Как неожиданно совпадает этот мотив с судьбой самого Пушкина! Живя в Болдине, он готовится шагнуть в семейную жизнь и в Дон Гуане словно казнит своё прошлое, а в Командоре будто предчувствует своё будущее. Не попытался ли он в этих образах «проявить» что-то из своего будущего? Не хотел ли произведением «обмануть судьбу»?
«Пир во время чумы» — это уже целый мир обречённых. Название драмы стало не только крылатой фразой, но почти символом человеческого бытия в эпоху технической цивилизации. Пушкин в понимании такой эпохи доходит до ясновидения.
Всё, всё, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья…
Это — не гимн риску: рискующий может иметь надежду. Единственное, что остаётся обречённому, — это жить. Но жизнь особенно отчётливо и полно переживается как жизнь — только на краю гибели. Вальсингам стремится в одном мгновении ощутить жизнь настолько полную, что это мгновение будет равнозначно безконечности, — «безсмертья, может быть, залог». Так Достоевский будет вспоминать о последних минутах перед казнью, где несколько минут — это «невероятно много». Весь остаток жизни надо свести к ожиданию у «бездны мрачной на краю» — это то, что у Святых Отцов именуется страхом Божиим, то, о чём говорил прп.Силуан Афонский: «Держи душу во аде и не отчаивайся!» Забыв о смерти, невозможно ощутить полноту жизни. В смерти, её постоянном присутствии, и есть полнота жизни, её смысл.
И Пушкин мог пережить это: стоять на дуэли под дулом пистолета и спокойно есть черешню; пронзительно ощущать каждое мгновение осени: «Она живёт ещё сегодня, завтра нет» — и в то же время чувствовать: «с каждой осенью я расцветаю вновь», «желания кипят»… И в эту осень, Болдинскую, — под оком власти, в предсвадебных хлопотах, при безденежье, отгороженный от мира холерой и заградительными кордонами, — при полной несвободе внешней — Пушкин ощутил предельную внутреннюю свободу… Но Пушкин знал: доводя подобное ощущение «жизни в смерти» до предела, до «нирваны», ты сразу отрезаешь себя от всего мира.
В Болдине, когда судьба виделась зыбкой, неясной, — обнажённой до предела душой поэт уловил — сначала смутно (стихотворение «Бесы»), а к концу осени совершенно отчётливо («Пир во время чумы») — будущее человечества. «Ужасный век, ужасные сердца!» — восклицание, встречающее грядущую, страшную жизнь. «Провал» в «Каменном госте» тоже полон предчувствий: не это ли должно случиться с мировой историей в ближайшие десятилетия?
Пушкин найдёт свой путь в этом зыбком, апокалиптическом мире: настоящее существует, если оно стоит на истории. Поэтому он будет вглядываться в русский бунт, воссоздавая «Историю Пугачёва» и рождая «Капитанскую дочку». Он будет с редкой кропотливостью изучать время Петра Великого. Поняв своё время перед лицом вечности, Пушкин и смерть мог принять с мужественным спокойствием.
Анатолий РОМАНОВ

предыдущая    следующая