Главная   Редакция    Помочь газете   Духовенство   Библиотечка   Контакты			Издание газеты "Православный Санкт-Петербург"
НАШИ ИЗДАНИЯ	«Православный Санкт-Петербург»       «Горница»       «Чадушки»       «Правило веры»       «Соборная весть»

К оглавлению номера

МОКРЫЙ СНЕГ

Я старая учительница из города Грозного — беженка. Зовут меня Клавдия Ивановна. Мой дом в Грозном вспыхнул сразу и горел каким-то не-обычным пламенем всех цветов радуги. Наверное, в него попала ракета, начинённая зажигательной смесью. Это случилось ночью, и я выскочила на улицу в чём была — без платья, без денег и документов. Если старую одежду я нашла в каком-то заброшенном доме, то деньги и документы были потеряны безвозвратно. Молилась Богу, чтобы мне благополучно выбраться из города, где я много лет учительствовала и где теперь шли ожесточённые бои. Мои ученики, сидевшие недавно вместе за партой, игравшие в футбол и горой стоявшие друг за дружку, теперь разделились и убивают друг друга — одни на стороне федералов, другие на стороне бандформирований. Убивают безпощадно.

Я упросила русских солдат, и они вывезли меня на бронетранспортёре на окраину города. Как во сне добралась я до Назрани, где был разбит палаточный городок для беженцев. Здесь я провалялась три недели с высокой температурой, а очнувшись, обнаружила, что моя старая одежда сожжена, а рядом лежит новая — пёстрая, клоунская, какую нам присылают из дальнего зарубежья. Одевшись, я пошла в контору за справкой, но мне там ответили, что повторно справок не выдают. И я отправилась в город моей юности, где училась в институте, — Петербург. Я то ехала на попутках, то шла пешком, иногда удавалось проехать на поезде. На пальце у меня сохранилось массивное обручальное кольцо, в ушах — золотые серьги. На базаре продала всё это армянину, который заявил, что золото низкой пробы, и много не дал. Я и малости была рада, потому что не пришлось вот так сразу опуститься до нищенства. Вырученные деньги я очень экономно тратила только на еду. Но вот и Петербург…

Увы, чиновники в паспортных столах только руками разводили на мою просьбу выдать хоть какое-то удостоверение личности. В нашей стране один документ должен цепляться за другой, одна справка — подтверждать другую, а если выпало хоть одно звено из этой цепи, то можешь считать, что ты уже никто: без фамилии, без рода, без отечества. Ты лишаешься всех прав, даже медицинской помощи, тебя отовсюду будут гнать и презирать, как принадлежащего к роду бомжей.

«Ну что ж, — решила я, — Господь знает, кто я». И я стала жить без документов, без пенсии, без жилья. Ночевала то на чердаках благополучных домов, то в грязных подвалах с такими же горемыками, как и сама, низведённых нашим социальным устройством до уровня бездомных собак. Они не были угрюмы, но поддерживали бодрость духа грубым пьяным юмором и тихо умирали, предварительно раздевшись догола и аккуратно сложив около себя свою вонючую одежду. И государство хоронило их в грошовых, сделанных из горбыля гробах, и на могильный холмик возлагало небольшую каменную плиту с надписью: «Неизвестный». И никому не было до них дела, и один только Ангел Хранитель, наверное, прольёт горючую слезу на эту жалкую серую плиту.

Кончалось лето, и вместе с ним кончались деньги. Я подходила к той черте, за которой стояло обидное и нехорошо пахнущее слово — нищенство. Когда я пошла на Сенной рынок и, встав у ларька, протянула руку — получила сильный толчок в бок. Оглянувшись, увидела полупьяное старое лицо с мутными глазами. Ощерив беззубый рот, старуха гнала меня от ларька, ссылаясь на то, что это её законное место, за которое она платит менту. Пришлось перебраться в подземный переход метро. Но и отсюда меня быстро погнали. «Попробую у церкви», — подумала я. Но все нищие, стоящие у входа в храм, дружно встретили меня как заклятого врага. Сгорбленная старушка даже огрела меня клюкой по ногам. Мне стало так обидно, что я заплакала в голос. Тут подошёл ко мне, как леший обросший волосами, нищий и, дохнув водочным и табачным смрадом, потребовал дать ему «на пузырь». Он здесь верховодил церковными нищими и поставил мне условие: давать каждый день ему на бутылку водки — и тогда собирай дань с прихожан, сколько хочешь. Я согласилась. Наступили холода, подул резкий ветер, с неба стал падать мокрый снег — этот символ тоски, неустроенности и полуголодной жизни. Я мёрзла в своей лёгкой одежде, но когда старухи подносили мне стаканчик для сугрева, отказывалась, так как знала, что это — спутник нищеты и что следует только начать, а там дьявол уже быстро проложит тебе дорогу на кладбище. Скопив немного денег, я поехала к станции метро «Пионерская», где на раскладушках продавалась поношенная, но ещё крепкая одежда, и купила себе старомодное коричневое пальто с тёплым капюшоном на кроличьем меху, поношенные, но крепкие ещё сапоги на резиновой платформе, свитер и шерстяные перчатки с дырой на одном пальце. По дороге какой-то пьяница продал мне зонтик за бутылку пива. Когда на следующий день я во всём параде пришла к церкви, старухи так и ахнули, жадно ощупывая материал на моём пальто. А наш верховод заявил, что теперь я должна поставлять ему две бутылки водки. Двойная контрибуция тяжёлым бременем легла на меня, тем более что мне ещё приходилось платить за право ночевать в подвале около тёплой трубы. Там с этим строго: не внесёшь плату — бомжи берут тебя под руки и выбрасывают на улицу, где свирепствует холодный ветер и валит мокрый снег. Так я и жила, всё время молясь Богу и стараясь не опускаться и держать себя в чистоте. Каждую субботу я ходила в баню, где мылась и под покровом банного тумана делала небольшую постирушку.

Однажды около нищих у церкви остановились двое лиц кавказской национальности и критически стали разглядывать нас. Наконец подошли ко мне и, отозвав в сторону, повели такой разговор: «Ты, наверное, тоже беженка, как и мы. Мы грузины из Абхазии. У нас там всё было: и дома, и мандарины, и машины, и семьи. Сейчас не осталось ничего. Мы здесь делаем маленький бизнес и видим, что ты ещё молодая и крепкая старуха, а главное — непьющая. Твоё дело будет возить в коляске безногого и собирать деньги. Платить тебе будем 15% от ежедневного сбора. Гарантируем безплатный корм и тёплое жильё. Соглашайся, тётушка!» — «Я согласна, но прежде чем бросить своё дело, я должна посмотреть ваше».

Реваз и Васо повели меня осматривать квартиру и калеку, которого я должна возить. Квартиру они снимали в старом доме на первом этаже, где окна были забраны решётками. В комнате, где прямо на кинутом на пол матрасе спал в наркотическом кайфе калека, предстояло обитать и мне. Посреди комнаты стояла инвалидная коляска, всюду валялись пустые бутылки и шприцы. Было сыро, мрачно, воняло мочой и селёдкой. «А что, этот калека не буйный?» — спросила я. «Нет, тётушка, он тихий, как овечка. Молодой ещё, глупый. По пьяной лавочке угодил под трамвай — и обеих ног как не бывало. Ему только давай курево, наркоту и еду, и он доволен и счастлив. Звать его Гена, кликуха — Культяпый». — «А кто его возил до меня?» — «Да один бомжик — Вася. Но он очень закладывал и часто Гену вываливал из коляски. А на днях хватил пол-литра «красной головки» — ну той, что шкафы полируют, — и всё! Без памяти отвезли в больницу, отказали почки. Документов не было, хоронили за счёт больницы как неизвестного». — «Я согласна, но поставьте мне здесь раскладушечку». — «Может быть, тебе ещё одеяло купить с кружевами?» — ухмыльнулся Реваз.

На ужин нам дали гречневой каши с куском колбасы, по бутылке кока-колы. Утром, когда рассвело, Васо принёс чистую отглаженную зелёную камуфляжную форму и такую же фуражку, солдатский ремень и картонку с надписью: «Подайте на пропитание и лечение воину-инвалиду и его матери», чтобы вешать Генке на шею. Я разбудила Гену, помыла ему лицо, причесала и дала кружку чаю и кусок хлеба с колбасой. Он молча всё съел, потом жадно схватил шприц и вколол себе в вену дозу героина. И я повезла его по обочине улицы недалеко от светофоров, где образовывались автомобильные пробки. Я лавировала среди стоящих машин, а Гена сиплым голосом взывал, тряся культями: «Подайте Христа ради воину-инвалиду!» Стёкла некоторых машин опускались, и холёная рука с браслеткой часов «Роллекс» бросала в коляску российскую купюру, а иногда и баксы. К обеду, изрядно уставшие, мы вернулись на квартиру, сдали выручку Ревазу, и я получила свои 15 процентов. Васо, который был за повара, принёс нам по тарелке тушёной картошки с мясом… Вечером я опять повезла Гену, но не на дорогу, а в подземный переход, где нашими грузинами было куплено место. Васо дал мне банку горчицы, чтобы я её нюхала и пускала слёзы. И Гена усиленно дрыгал своими культяпками и призывал жертвовать. К ночи мы набрали порядочную сумму.

Освоившись, я узнала, что Реваз и Васо в других комнатах держали ещё двух инвалидов, с которых тоже снимали навар. Целый месяц возила я Гену по два раза в день, но он слабел и всё увеличивал дозу наркоты. Однажды утром я не могла добудиться его. Потрогав Гену, я убедилась, что он мёртв и уже остыл. Позвала Резо и Васо. Они прибежали в страхе и большой тревоге. «Вай ме, вай ме, это второй покойник за месяц, —
кричал Резо. — Шени чери ме, что будем делать, Васо?!» Они быстро одели покойного Гену, закутали его в одеяло и велели мне отвезти его к больнице и оставить там. Я отвезла его к приёмному покою больницы и быстро ушла. К грузинам я больше не вернулась.

Я сняла угол у знакомой старушки и несколько раз ходила в Князь-Владимирский собор, где исповедовалась, каялась и причащалась. Один цыган подсказал мне, что на кладбище хорошо подают — у людей там душа смягчается. И я поехала на большое новое кладбище. Побродила между могилок, и что меня поразило — это возраст похороненных. Вроде бы войны нет — а всё сплошь молодёжь лежит. Стала спрашивать у людей причину столь безвременных смертей, большинство ответили: «Это от наркоты». Но немало было и убитых в бытовых разборках, разбившихся в машинах, покончивших с собой и отравившихся алкоголем. Ещё я заметила, что живые от мертвецов имеют здесь немалые доходы: на подходе к кладбищу было торжище цветами и венками, цыганки предлагали погадать, цыганята отчаянно клянчили милостыню, могильщики копали последнее пристанище для почивших, в павильонах каменотёсы споро стучали молотками и резцами, изготовляя памятники.

Я зашла в кладбищенский храм и обратила внимание, что там давно не было уборки. Я обратилась к батюшке с предложением: «Не нужна ли уборщица?» Батюшка ответил, что нужна, но оплата небольшая. Я согласилась. Вскоре он предложил мне ещё за плату ухаживать за могилами. Благосостояние моё возросло, и я приобрела себе Библию, Молитвослов и славянскую Псалтирь. Я поняла, что Господь устроил мою жизнь так, что я могла жить без прописки, без паспорта, без пенсии.

Как-то на кладбище въехал автобус, из которого выпорхнула целая стайка молодых монахинь. Они привезли свою умершую послушницу. Я смотрела на них, и так они были мне милы и приятны, что я подумала: почему я не среди них? Я подошла к игуменье и сказала: «Матушка, примите меня вместо отошедшей ко Господу сестры». — «Если получите благословение у батюшки —
примем». Батюшка всё слышал, но промолчал… Весной ко мне подошёл цыган и сказал, что их цыганский барон просит зайти к нему. Я пошла.«Женщина, — сказал барон, — ты стала здесь прилично зарабатывать. Десятину от своих доходов ты должна отдавать за право спокойно жить и работать. Иначе тебе придётся оставить это доходное место и уйти. Откажешься — тебя сначала будут бить, а если это не поможет, то закопают и прикроют плитой с надписью «Неизвестный». Не обижайся, такова жизнь…» Когда я пожаловалась батюшке, он тяжело вздохнул: «Сказано в Писании, что мир наш грешный и прелюбодейный лежит во зле. И хотя мне очень нужна уборщица, я дам тебе рекомендацию в женский монастырь к тем монахиням, что приезжали погребать свою сестру».

Дорогие мои, если вы увидите в монастыре пожилую смиренную монахиню Досифею, выходящую читать Апостол, то знайте, что это я, наконец обретшая себе тихое убежище под покровом Пресвятой Богородицы.

(С сокр.)

предыдущая