Главная   Редакция    Помочь газете   Духовенство   Библиотечка   Контакты			Издание газеты "Православный Санкт-Петербург"
НАШИ ИЗДАНИЯ	«Православный Санкт-Петербург»       «Горница»       «Чадушки»       «Правило веры»       «Соборная весть»

К оглавлению номера

В ШЕСТЬ ЧАСОВ ВЕЧЕРА ПОСЛЕ ВОЙНЫ

Это фраза из одноименного фильма.  Война ещё бушевала, но так хотелось верить, что настанет такое время: шесть часов вечера после войны. Бои шли в Берлине. Все с нетерпением ожидали конца. Объявили о конце войны в час ночи, когда все уже спали. Я не спала. Любила делать уроки поздним вечером, в полной тишине, когда никто не мешал. Репродуктор, черная тарелка на стене, молчит. Вдруг включили метроном. Я насторожилась. Голос Левитана. Война закончилась! Захлопали окна. Люди высовывались и кричали: «Победа! Победа! Проснитесь!» Выбегали на улицу и тоже кричали «Победа!» В нашей квартире  все проснулись, выбежали в коридор, обнимались и плакали, кто от радости, кто от боли, что близкие не дожили. По радио объявили, что народное гулянье начнется на Дворцовой площади  в шесть часов вечера.  В назанченный час мы были там. На здании Главного Штаба были растянуты огромные экраны. Там демонстрировались фильмы. В разных местах площади играли духовые оркестры. Победные марши сменялись вальсами, и тогда все танцевали. Во многих местах отдельные гармонисты играли военные песни, вокруг них стояли люди и пели. Война уже кончилась и к этому ещё нужно было привыкнуть.

Дома мы тоже не скучали. Вернулся с войны брат. Он был озабочен, как же теперь учиться, неужели заново придется поступать в институт? Он ушёл на фронт с первого курса электротехнического института. Но тревоги его были напрасны. Специально для фронтовиков  был открыт первый курс, который начинался не как обычно – в сентябре, а с первого января 1946 года.

Мы, сёстры, были в восторге от брата. Он был весёлым, остроумным и общительным. Но, как нам тогда показалось, ему не хватало внешнего лоска, манеры несколько грубоваты, сказалась война. Мы нашли выход. В Юсуповском дворце была открыта школа бальных танцев. Это было время, когда, пережив всю грязь и ужасы войны, людям хотелось прикоснуться к чему-то возвышенному и чистому, почувствовать себя людьми другого мира,  другой эпохи. Нужно сказать, что и учитель танцев вполне соответствовал этому настроению. Очень пожилой, совершенно седой человек, в чёрном костюме, крахмальной сорочке и галстуке-бабочке, он был очень элегантен. Все движения его завораживали, ему хотелось подражать, копировать. Он не просто  учил, как держать руки, спину, голову, он искусно рисовал перед нами картину средневекового бала, где герцогини, одетые в необычайно  тяжелые и широкие кринолины, всё-таки должны были танцевать. Это был полонез. Мы медленно плыли по залу, чуть приседая в такт музыке и любуясь на себя в зеркало, которое занимало всю длинную стену зала. Но вот начиналась мазурка, и он предлагал нам вспомнить бал во дворце короля Казимира в опере Иван Сусанин. Вспомнить было нетрудно. Опера шла в Мариинке, и мы совсем недавно её слушали. Иногда по каким-то причинам Зеркальный зал был закрыт, и мы танцевали в Дубовой гостиной. Вся обстановка Юсуповского дворца вполне соответствовала нашему настроению. Она возвышала, очищала, воспитывала.
Добираться туда было сложно.  На трамваях до площади Труда, а потом пешком  через Поцелуев мостик и по набережной Мойки.

После войны в нашу жизнь вошло то, о чём до войны и помыслить было невозможно.  Уходили на войну командиры Красной Армии, а вернулись офицеры, да ещё с погонами. А за погоны наших отцов расстреливали всего за четыре года до войны, а их детям был закрыт доступ к высшему образованию. Появились рестораны, стали в моде бальные танцы – мазурка, полонез, краковяк, полька, стали раздельными  школы, девочки оделись в форму царских гимназисток. Некоторые мамы стали учить своих дочерей делать книксен, а мальчиков учили шаркать ножкой. Мне это казалось смешным. Я не хотела, чтобы мои мальчишки стали «паркетными шаркунами».

Вспоминая сейчас это время, я поражаюсь тому, насколько всеобщей была тяга у молодежи к искусству. В разных дворцах культуры проводились лекции-концерты. Их было много, и залы всегда были переполнены. У моего двоюродного брата был абонемент во дворце культуры им. Кирова. Однажды он пригласил меня. В программе был Бетховен. Лунную сонату я прослушала на одном дыхании. Впоследствии я много слушала Бетховена, но только обязательно в филармонии, в зале бывшего Дворянского Собрания. Даже Малый зал филармонии я узнала только в пожилом возрасте и была там всего один раз. Почему?  Видимо, это связано ещё с довоенным детством. Почему-то  я очень часто на праздниках и школьных каникулах бывала во Дворце пионеров, т. е. в Аничковом дворце. Праздник и дворец были связаны для меня воедино; а музыка, танцы – это всегда праздник. Поэтому, когда появилась возможность слушать лекции-концерты в Филармонии, мы абонировали целую ложу – восемь мест. Зал всегда был переполнен. Чтобы попасть на концерт, покупали «входные» билеты, так что зачастую в ложе сидели только девочки, а молодые люди стояли за креслами. Там я впервые слушала оперы «Русалка» Мусоргского и «Травиатту» Верди в концертном исполнении.

Пойти в театр мы могли надумать в любой вечер. Попутчиков всегда было достаточно. В кассе билетов не было, у входа стояла толпа желающих попасть на спектакль, ждали «лишнего билетика». Это нас нисколько не смущало. В нашей компании  был один мальчуган, который нырял в эту толпу и через некоторое время возвращался с билетами. Правда, сидеть нам приходилось в разных местах.

В выходные дни мы буквально «паслись» в Русском музее. Он нас привлекал больше, чем Эрмитаж. Хотелось поближе узнать своё, родное, отечественное искусство. Мы еще так мало знали, а война украла у нас три года, и годы эти состарили нас. Жаль было потерянного времени.

Тогда ленинградцы очень гордились тем, что они ленинградцы. Осознавали величие своего города, его истории, его архитектуры, и всё хотелось знать, всюду побывать.

Помню, как мы впервые решили погулять в белые ночи. Всей компанией, а это человек 7-8 , мы направились спящим городом на Дворцовую набережную. От Карповки мы шли по Каменноостровскому проспекту мимо дворца Эмира Бухарского, мимо знаменитого дома 26-28, мимо памятника «Стерегущему». Шли молча. Невозможно было нарушить такую тишину. Расстояние неблизкое. Только Троицкий мост  составляет ровно один километр. Когда мы перешли его, то поняли, что дальше двигаться не в состоянии. Добрели до спуска к воде, посидели, отдохнули, а потом сняли туфли и пошлёпали босиком. Это было ново и забавно. Гранит на набережной был теплым.  За день он был прогрет солнцем и не успел остыть. Перламутровое сияние белой ночи зачаровывало. Тишина и полное безлюдье создавали впечатление, что мы в сказке. Эта сказка так и осталась в памяти моей на всю жизнь.

Прошли годы. Уже наши дети ушли гулять в белую ночь. А мы, посидев немного, решили,  почему бы и нам  не вернуться в нашу юность. Теперь даже пешком идти не надо: по городу ходят автобусы и подбирают всех желающих добраться до Невы. Нас действительно скоро подобрал автобус и привез к Литейному мосту.   Мост был разведён. Кругом шевелилась толпа. Видимо, «любовались» на это чудо. В таком «тесном кругу» любоваться белой ночью было как-то неприятно. Мы решили пройти на Дворцовую набережную. Ведь именно там осталась наша юность. Проталкиваясь через толпы людей, мы добрались до Троицкого моста. На всей Дворцовой набережной были припаркованы туристические автобусы. Люди из других городов приехали любоваться нашими белыми ночами. У каждого автобуса гремит своя музыка. Люди танцуют, поют, пляшут. На спусках к воде расположились целые застолья. Там едят, пьют и спят.  Мы спросили, откуда вы? Оказалось – из Курска. Да, в Курске нет белых ночей, но, думаю, что эти туристы так и не узнали, что такое ленинградские белые ночи. Да и у нас не получилось встретиться со своей юностью. Разочарованные и очень уставшие, мы вернулись домой.

В войну все дворцовые ансамбли пригородов были разрушены. Молодёжь должна была принять участие в их восстановлении. Нас повезли в Царское Село. Было трудно понять,  в чем могла состоять наша помощь. Обгорелые коробки без крыш, без перекрытий внутри. Скелеты, которых я так боялась в Витебске. Возле стен  – битые кирпичи. Кирпичи разбросаны и вокруг. Мы собирали их и складывали в груды возле стен. Больше мы ничего не могли сделать. До войны я бывала здесь много раз, хорошо помнила то великолепие. Глядя на эти руины, невозможно  было поверить, что оно ещё вернётся, что тут можно ещё что-то восстановить. Прошли годы, и люди уже не помнят об этих руинах, а тогда просто ещё не знали, как за них взяться. По рукам ходила поэма на злобу дня. Из этой поэмы я помню всего две строчки:

…с малярной кистью и ведром,

ужель та самая Татьяна, ужель тот самый красит дом.

Первое, что было восстановлено сразу после войны, – это самый большой фонтан в Перергофе – Самсон. Его отлили заново и поставили на прежнее место, починили систему труб, по которой шла вода от Пулковской горы. В определённый час мощная струя должна была устремиться в небо. Толпы людей заполнили всю округу. Все с нетерпением ждали этого мгновения. И вот струя ринулась из пасти льва, она нарастала и наконец достигла своей вершины. Гул оваций и криков «ура!» заглушил всё. Восстановление Самсона мы воспринимали, как залог того, что будет восстановлено всё. Это было очень важно для тех людей, которые видели эти развалины. Глядя на них, каждый считал, что восстановить это невозможно. Но вопреки разуму, Самсон во всей своей яростной силе и блеске устремился в небо на фоне руин сгоревшего Петровского дворца. От дворца остались только стены, а проемы окон, чтобы они не просвечивали и не портили впечатления, забили фанерой и покрасили её в серый цвет.

Наконец все разбрелись по парку.  Мы очень устали. К фонтанам от вокзала шли нижним парком. Это большое расстояние. Нам хотелось отдохнуть, но скамеечки все были заняты. Вдруг мы увидели воткнутый в землю колышек с дощечкой, где было написано: «место для отдыха на траве». Мы с радостью устремились туда. Отдохнув в глубине парка, мы снова отправились к фонтанам, прихватив с собой и дощечку. Видимо, нашим мальчишкам хотелось поозорничать. Выбрав подходящее место, они воткнули колышек в землю и отошли. Через какое-то время гуляющая публика ура-зумела содержание надписи, и газон тут же покрылся отдыхающими.

Из моих повествований можно заключить, что мы интересовались только театрами да танцами. Совсем нет. Состояние нашего государства  нас интересовало, волновало и безпокоило. На эту тему мы много говорили и много думали. Наше счастье, что в нашем кружке были только русские. Доносы были исключены. Мы хорошо знали и понимали, что такое колхозы. Много знали о репрессиях, о 1937 годе. У некоторых из нас были расстреляны отцы или родственники. В нашей квартире жила семья латышей. Братья Франца Антоновича – политкаторжане. Они пользовались какими-то привилегиями и жили в специально построенном доме на набережной Невы. Этот дом так и назывался – Дом политкаторжан. Но во время войны их всех уничтожили. Никого не осталось. И название этого дома было исключено из обихода. Если кто-то произносил его вслух, от этого человека шарахались как от прокажённого.

Политические анекдоты тоже были у всех на слуху. Говорят, что сейчас они изданы целыми томами. А в то время за них можно было угодить в лагерь. Нужно было только чтобы ваш лучший друг оказался стукачом. В нашем кругу это была такая редкость, что я об этом никогда не слышала.    

Анекдот: Ретивый комсомолец предлагает:

– Что мы все говорим, слава Богу, да слава Богу. Давайте говорить – слава Сталину!

– А когда Сталин умрет, что же будем говорить?

– Слава Богу!

Тяга к чтению, так  присущая всему нашему роду, вероятно, и послужила причиной того,  что я, уже имея специальность, имея семью, решила поступать в Библиотечный институт на дневное отделение. Моё намерение вызвало недоумение, даже иронию у всех окружающих. Тогда для поступления в институт не требовались деньги, но требовался определенный уровень подготовки. Конкурсы в вузы были большие – 4 человека на место. Проходной бал – 18. Я получила три пятерки и одну тройку. Мой муж в первый год помалкивал, что его жена – студентка. Говорил, что домашняя хозяйка. Он работал на военном заводе, а там сведения о семье требовались подробные. Но когда я стала студенткой второго курса, он решился это «обнародовать». Заканчивала я институт, имея уже двух детей.

Мне, конечно, повезло. Институт этот находится в особняке Австрийского посланника, где хозяйкой была Долли Фикельмон, внучка Кутузова, приятельница Пушкина. Это был дворец.  Кругом мрамор, хрусталь, зеркала. Изучали в основном мировую литературу и мировую историю, а такие предметы как марксизм-ленинизм просто сдавали. Литературу и историю нам читали так, что по окончании лекции гром оваций сотрясал зал, хрустальные люстры звенели. Мой старший сын уже в четырёхлетнем возрасте познакомился с мифами Древней Греции и рисовал Аполлона в макинтоше и резиновых сапогах. Аполлон сам пас своих божественных белых коров. Значит, был пастух. А пастуха мой сын каждое лето видел в Вологодской деревне.

Из современной нам послевоенной молодежи сложились и «шестидесятники» и «деревенщики». Журнал «Новый мир», когда его редактором был Твардовский, зачитывался до дыр. Когда Твардовский умер,  умер и журнал, т. е. он стал чужим. Но его идеи продолжал развивать «Наш Современник». Молодёжи очень стоило бы читать  сейчас Федора Абрамова, Василия Белова. Но пока всех привлекает западная культура, западная идеология, западный закон и порядок. Это увлечение Западом на Руси бывало не раз, но русская ментальность переваривала его, и оно исчезало. И закон, и порядок в России должны быть русскими, тогда народ примет его, освоит и начнёт созидательную жизнь.

предыдущая    следующая