Издание газеты |
|
|||
НАШИ ИЗДАНИЯ | «Православный Санкт-Петербург» «Горница» «Чадушки» «Правило веры» «Соборная весть» |
Хочешь узнать, каким был знаменитый белый генерал в детстве? - Читай воспоминания Антона Ивановича о школьных годах, взятые из его автобиографической книги "Путь русского офицера".
Учить меня стали рано. Когда мне исполнилось четыре года, к именинам отца мать подготовила ему подарок: втихомолку выучила меня русской грамоте. Я был торжественно подведен к отцу, развернул книжку и стал ему читать.
- Врешь, брат, это ты наизусть. А ну-ка прочти вот здесь…
Прочел. Радость была большая. Словно два именинника в доме.
Когда переехали из деревни в город, отдали меня в "немецкую" школу. В немецкую потому, что помещалась она насупротив нашего дома, а до нормальной было далеко. Впрочем, немецкой называлась она ввиду того, что сверх обыкновенной программы там преподавался немецкий язык. Между прочим, начальной школы с польским языком не было…
Помянуть эту школу нечем. Вот только разве "чудо" одно… Оставил меня раз учитель за какую-то провинность после уроков на час в классе. Очень неприятно: дома будут пилить полчаса, что гораздо хуже всякого наказания. Стал я перед училищной иконой на колени и давай молиться Богу:
- Боженька, дай, чтобы меня отпустили домой!..
Только я встал, открывается дверь, входит учитель и говорит:
- Деникин Антон, можешь идти домой.
Я был потрясен тогда… Этот эпизод укрепил мое детское верование. Но… да простится мой скепсис - теперь я думаю, что учитель случайно подглядел в окно (одноэтажное здание), увидел картину кающегося грешника и оттого смиловался. Ибо не раз потом, когда я вновь впадал в греховность и мне грозило дома наказание, я молил Бога:
- Господи, дай, чтобы меня лучше секли - только не очень больно, - но не пилили!
Однако почти никогда моя молитва не была услышана: не секли, а пилили.
Два следующих года я учился в начальной школе, а в 1882 году, в возрасте 9 лет и 8 месяцев, выдержал экзамен в 1-й класс Влоцлавского реального училища. Дома - большая радость. Я чувствовал себя героем дня. Надел форменную фуражку с таким приблизительно чувством, как впоследствии первые офицерские погоны. Был поведен родителями в первый раз в жизни в кондитерскую и угощен шоколадом и пирожными.
Учился я первое время отлично. Но, будучи во втором классе, заболел оспой, потом скарлатиной со всякими осложнениями. Лежал в жару и в бреду. Лечивший меня старичок, бригадный врач, зашел раз, посмотрел, перекрестил меня и, ни слова не сказав родителям, вышел. Родители - в отчаянии. Бросились к городскому врачу. Тот вскоре поднял меня на ноги.
Несколько месяцев учения было пропущено, от товарищей отстал. Особенно по математике, которая считалась главным предметом в реальном училище. С грехом пополам перевалил через 3-й и 4-й классы, в 5-м застрял окончательно: в среднем за год получил по каждому из трех основных математических предметов по 2,5 (по пятибалльной системе). Обыкновенно педагогический совет прибавлял в таких случаях половинку, директор Левшин настаивал на прибавке, но учитель математики Епифанов категорически воспротивился: "Для его же пользы".
Я не был допущен к переводному экзамену и оставлен в 5-м классе на второй год. Большой удар по моему самолюбию. Не знал - куда деваться от стыда. Мать, видя мои мучения, сочинила для знакомых басню о том, что я оставлен в классе "по молодости лет". Знакомые сочувственно кивали головой, но, конечно, никто не верил. То лето я провел в качестве репетитора в деревне. Работы с моими учениками было немного, и все свободное время я посвятил изучению математики. Имел терпение проштудировать три учебника (алгебры, геометрии и тригонометрии) от доски до доски и даже перерешал почти все помещенные в них задачи. Труд колоссальный. Вначале дело шло туговато, но мало-помалу "математическое сознание" прояснилось, я начинал входить во вкус дела; удачное решение какой-нибудь трудной задачи доставляло мне истинную радость. Словом, к концу лета я с юношеским задором сказал себе: "Ну, Епифаша, теперь поборемся!"
Учитель Епифанов был влюблен в свою математику и всех не знающих ее считал дураками. В классе он находил всегда двух-трех учеников, особенно способных к математике, с ними он занимался особо, становясь совсем на товарищескую ногу. Класс дал им прозвание "Пифагоров". "Пифагоры" были на привилегированном положении: получали круглую пятерку в четверть, никогда не "вызывались к доске", и иногда только, когда Епифанов чувствовал, что класс плохо понимает его объяснения, приглашал кого-нибудь из "пифагоров" повторить. Выходило иногда понятнее, чем у него… Во время заданной классной задачи "пифагоры" усаживались отдельно, и Епифанов предлагал им задачу много труднее или делился с ними новинками из последнего "Математического Журнала". Класс относился к "пифагорам" с признанием и не раз пользовался их помощью.
Первая классная задача после каникул - совершенно пустяковая… решаю в десять минут и подаю. Прислушиваюсь, что говорится за "пифагоровской" скамьей: "В прошлом номере "Математического Журнала" предложена была задача: "определить среднее арифметическое всех хорд круга". А в последнем номере значится, что решение не прислано. Не хотите ли попробовать…"
"Пифагоры" взялись за решение, но не осилили. Я тоже заинтересовался задачей. Мысль заработала… Неужели?!. Красный от волнения, слегка дрожащими руками я подал лист Епифанову:
- Кажется, я решил…
Епифанов прочел, ни слова не сказав, прошел к кафедре, развернул журнал и поставил так ясно, что весь класс заметил, пятерку. С этого дня я стал "пифагором" со всеми вытекающими из сего последствиями - почетом и привилегиями.
Я остановился на этом маловажном, со стороны глядя, эпизоде, потому что он имел большое значение в моей жизни. После трех лет лавирования между двойкой и четверкой, после постоянных укоров родителей, вынужденных и вымученных объяснений и уколов самолюбию - дома и в школе - в моем характере проявилась какая-то неуверенность в себе, приниженность, какое-то чувство своей "второсортности"… С этого же памятного дня я вырос в собственных глазах, почувствовал веру в себя, в свои силы и тверже и увереннее зашагал по ухабам нашей маленькой жизни.
В 5-м классе, благодаря высоким баллам по математике, я занял третье место, а в 6-м весь год шел первым.
После окончания 6 классов во Влоцлавске мне предстояло перейти в одно из ближайших реальных училищ - Варшавское, с "общим отделением дополнительного класса" или в Ловичское - с "механико-техническим отделением". Я избрал последнее. Репутация "Пифагора", занесенная перемещенным туда директором Левшиным, помогла мне с первых же дней занять в новом "чужом" училище надлежащее место, и я окончил его с семью пятерками по математическим предметам. Прочие науки проходил довольно хорошо. А иностранные языки - неважно. По русскому языку, конечно, стоял выше других. И если в аттестате, выданном Влоцлавским училищем, значится только четверка, то потому, что инспектор Мазюкевич никому пятерки не ставил. А может быть, причина была другая… Как-то раз, еще в четвертом классе, Мазюкевич задал нам классное сочинение на слова поэта:
Куда как упорен в труде человек,
Чего он ни может, лишь было б терпенье,
Да разум, да воля, да Божье хотенье.
- Под последней фразой, - объяснил нам инспектор, - поэт разумел удачу.
А я свое сочинение закончил словами: "…И, конечно, Божье хотенье". Не "удача", как судят иные, а именно "Божье хотенье". Недаром мудрая русская пословица учит: "Без Бога - ни до порога"… За такую мою продерзость "иные" поставили мне тогда тройку, и с тех пор до самого выпуска, несмотря на все старания, выше четверки я не подымался". С 4-го класса начались мои "литературные упражнения": наловчился писать для товарищей-поляков домашние сочинения пачками - по три-четыре на одну и ту же тему и к одному сроку. Очень трудное дело. Писал я, по-видимому, неплохо. По крайней мере Мазюкевич обратился раз к товарищу моему, воспользовавшемуся моей работой, со словами: "Сознайтесь - это не вы писали. Должно быть, заказали сочинение знакомому варшавскому студенту…" Такое заявление было весьма лестно для "анонимного" автора и подымало мой школьный престиж. Работал я даром, иногда, впрочем, "в товарообмен": за право пользоваться хорошей готовальней или за одолженную на время электрическую машинку - предел моих мечтаний.
В 13-14 лет писал стихи - чрезвычайно пессимистического характера. Посылал стихи в журнал "Ниву" и лихорадочно томился в ожидании ответа. Так злодеи и не ответили. Но в 15 лет одумался: не только писать, но и читать стихи бросил - "Ерунда!". Прелесть Пушкина, Лермонтова и других поэтов оценил позднее. А тогда сразу же после Густава Эмара и Жюля Верна преждевременно перешел на "Анну Каренину" Льва Толстого - литература, бывшая строго запретной в нашем возрасте.
В 16-17 лет (6-7-й классы) наша компания была уже достаточно "сознательной". Читали и обсуждали вкривь и вкось, без последовательности и руководства, социальные проблемы; разбирали по-своему литературные произведения, интересовались четвертым измерением и новейшими изобретениями техники. Только политическими вопросами занимались мало. Быть может, потому, что в умах и душах моих товарищей-поляков доминировала и все подавляла одна идея - "Еще Польска не сгинэла"… А со мной на подобные темы разговаривать было неудобно.
Но больше всего, страстнее всего занимал нас вопрос религиозный - не вероисповедный, а именно религиозный - о бытии Бога. Безсонные ночи, подлинные душевные муки, страстные споры, чтение Библии наряду с Ренаном и другой "безбожной" литературой… Обращаться за разрешением своих сомнений к училищным законоучителям было безполезно. Наш старый священник, отец Елисей, сам, наверно, не тверд был в Богопознании; ловичский законоучитель, когда к нему решился обратиться раз мой товарищ-семиклассник Дубровский, вместо ответа поставил ему двойку в четверть и обещал срезать на выпускном экзамене; а к своему ксендзу поляки обращаться не рисковали - боялись, что донесет училищному начальству. По крайней мере, списки уклонившихся от исповеди представлял неукоснительно. По этому поводу вызывались к директору родители уклонившихся для крайне неприятных объяснений, и виновникам сбавлялся балл за поведение…
Много лет спустя, когда я учился в академии Генерального Штаба, на одной из своих лекций профессор психологии А.И. Введенский рассказывал нам: "Бытие Божие воспринимается, но не доказывается. Когда-то на первом курсе университета слушал я лекции по Богословию. Однажды профессор Богословия в течение целого часа доказывал нам бытие Божие: "во-первых… во-вторых… в-третьих…" Когда вышли мы с товарищем одним из аудитории - человек он был верующий, - говорит он мне с грустью: "Нет, брат, видимо, Божье дело - табак, если к таким доказательствам прибегать приходится…"
Вспомнил я этот рассказ Введенского вот почему. Мой друг - поляк, шестиклассник, вопреки правилам, пошел на исповедь не к училищному, а к другому молодому ксендзу. Повинился в своем маловерии. Ксендз выслушал и сказал:
- Прошу тебя, сын мой, исполнить одну мою просьбу, которая тебя ничем не стеснит и ни к чему не обяжет.
- Слушаю.
- В минуты сомнений твори молитву: "Боже, если Ты есть, помоги мне познать Тебя"…
Товарищ мой ушел из исповедальни глубоко взволнованный.
Я лично прошел все стадии колебаний и сомнений и в одну ночь (в 7-м классе), буквально в одну ночь пришел к окончательному и безповоротному решению:
- Человек - существо трех измерений - не в силах осознать высшие законы бытия и творения. Отметаю звериную психологию Ветхого Завета, но всецело приемлю христианство и Православие.
Словно гора свалилась с плеч!
С этим жил, с этим и кончаю лета живота своего.