Главная   Редакция    Помочь газете   Духовенство   Библиотечка   Контакты			Издание газеты "Православный Санкт-Петербург"
НАШИ ИЗДАНИЯ	«Православный Санкт-Петербург»       «Горница»       «Чадушки»       «Правило веры»       «Соборная весть»

СПАСЕНИЕ В МИРУ

Большей частью невозможны те или другие формы жизни при тех или других обстоятельствах. Но не бывают невозможны те или другие настроения, тот или другой внутренний строй. Скажем, вести созерцательную жизнь по типу пустынника можно в пустыне, заниматься Иисусовой молитвой так, как ею занимался Странник ("Откровенные рассказы Странника духовному своему отцу"), можно только в условиях его странничества, и т.д. Но это совсем не значит, что нельзя быть лицом к лицу с Богом вне пустыни, что, не будучи странником, нельзя быть в таком же радикальном предстоянии или нельзя заниматься Иисусовой молитвой с той же глубиной опыта. Так что, если ставить вопрос об аскетической жизни, исходя из тех или других форм, - формы могут оказаться несовместимыми с теми или другими обстоятельствами, но это не значит, что их содержание несовместимо. Если подумать о том, как эти формы постепенно выкристаллизовывались: во-первых, они не были выдуманы или надуманы. Они постепенно выросли изнутри опыта; потом они стали даваться как условия для искания или нахождения того или другого духовного опыта, но началось то безформенно. Когда первый человек ушел в пустыню, у него не было программы, не было представления о том, во что это все выльется, он только знал одно: что ему нужно быть совершенно одному лицом к лицу с Богом и с собой. И уже из этого начали появляться формы: скажем, сразу было обнаружено, что невозможно жить бездеятельно, что надо работать; пустынники, например, плели корзины, во всяком случае - работали. Причем труд должен был быть тяжелый, такой, чтобы на него было положено настоящее усилие; труд заключался в том, во-первых, чтобы делать что-то целесообразное (вот - плести корзины), что требовало минимального умственного внимания и никакого внимания сердца, которого могло всецело оставаться Божиим; и, во-вторых, в тяжелых условиях жизни: скажем, ходили за водой на довольно большое расстояние, что представляло собой самый подлинный физический труд.

Затем был обнаружен целый ряд других вещей. Первые гиганты духа как-то предстояли перед Богом; когда к ним стали прибиваться люди меньшего масштаба, но искавшие под их руководством того же, появилось такое понятие, как послушание; оно стало разрабатываться сначала как общее руководство, а потом развилось в радикальные его аспекты.

Но главное надо помнить: телесные ли упражнения, душевные ли, строй жизни, правила ли ее - началось все это без намерения что-нибудь "создавать" в этом порядке; строй вырос из внутренней жизни. Поэтому жизнь, когда она есть, может вырабатывать свои формы. Это общее биологическое правило, это правило и общественное, и личное - была бы жизнь!

Для того, чтобы этого достичь, надо действительно отрешиться от себя и забыть. Забыть себя, когда кого-нибудь любишь, естественно - уже нелегко, потому что и себя тут же вспоминаешь. Но когда сердце не влечет к кому-нибудь, забыть себя очень трудно. Я вам могу дать пример, рассказав про одну прихожанку. В какой-то период своей жизни она попала в тюрьму. Она рассказывала, как на первых порах проходили ночи и ночи допросов. В какой-то момент она дошла до такой измученности, что почувствовала: что угодно лучше этой муки. Она вскинула голову, чтобы бросить вызов своему мучителю; и вдруг обнаружила по ту сторону стола человека бледного, как смерть, такого же измученного, как она, потому что он те же самые часы сидел, только по другую сторону стола. И в то мгновение она поняла, что они оба схвачены в водоворот истории, который их разбросал по разные стороны стола, но в сущности оба во власти тех же исторических событий, и лично нет оснований смотреть друг на друга как на врагов. В это мгновение она просто согласилась на то, что он имеет право быть там, где он есть, и она - там, где она есть, и улыбнулась. Это ничего не изменило в дальнейших событиях, но это совершенно ее переменило в то мгновение. Тут блеснуло признание другого: признание и его права быть тем, что он есть. Это какая-то основная справедливость; признание другого человека как он есть, с его собственной судьбой, с его будущим, с его вечным призванием, то есть независимо от меня; он не существует только по отношению ко мне, он существует по отношению к себе, к Богу, Которого он, может, не знает, к целому миру, в котором он себе не отдает отчета.

И вот здесь любовь Христова делается требовательной и страшной, потому что, в конечном итоге, любовь, о которой говорит Христос, это, по словам Феофана Затворника, самоубийство, отречение от себя до такой степени, чтобы, в конечном итоге, помнить не себя, а другого. Об этом можно было бы еще многое сказать, но по существу это - сердцевина Евангелия, наше уподобление Богу, путь, которым мы приобщаемся Ему. И это возможно в любых условиях, причем радикальность может быть одинаковая у монаха в общине, у пустынника или просто мирянина.

Конечно, есть в Добротолюбии вещи, которые трудно осуществимы без организованного аскетизма; но, как Григорий Сковорода говорил, замечательно устроено в жизни то, что все сложное ненужно, и все нужное несложно. В этом тоже правда есть, потому что цель или даже форма христианской жизни не в том, что жить так или эдак, а в том, чтобы жить одной самозабвенной, пламенеющей, причем не своей, а Божией любовью.

И вот в этом смысле много нам еще надо подумать о том, как вести свою жизнь в мирских условиях, то есть о технике этого, о том, что можно применить формально и что можно применить только по духу, ища формы. Но я думаю, что все Евангелие осуществимо в обыкновенной мирской жизни; только не надо пробовать жить в миру, будто ты живешь в пустыне или в монастыре, потому что тогда получается не следование Христу, а обезьянничанье с какого-то образца. Все мы это делаем в какой-то момент жизни: вдруг решаем быть пустынниками или чем-то вроде, стараемся себя подогнать под это. Но это не нужно. Есть понятие тайного монашества, оно тем и характерно, что вы не живете внешне так, как жили бы в монастыре, но все, что составляет монашество, а именно: устойчивость, стояние перед Богом и монашеские обеты - должно быть осуществлено. Это не зависит всецело от внешних условий. Конечно, какая-то доля физического реального исполнения этой стабильности помогает или, наоборот, может служить проверкой нашей неспособности к ней; но можно жить в пределах стен монастыря и одновременно воображением, мечтой, желанием быть везде, а можно, передвигаясь с места на место, сохранить то, что святитель Феофан называл "внутрьпребывание", то есть быть всецело внутри себя.

Кто-то из отцов пустыни говорил, что в келье можно оставаться безбедно, только если ты весь живешь под собственной кожей; если ты сердцем хоть на вершок вне себя - келья невыносима, потому что ты будешь разбиваться о всякую стену. В этом разница между тюремной одиночной камерой и кельей: человек, который находится в одиночной камере, рвется наружу; человек, который уходит в келью, кого допустили до этого, рвется внутрь, вглубь - и это совершенно другой строй.

И вот это первое - та стабильность жизни, которая заключается в том, что совершенно не нужно искать Бога где-то, потому что если Его не найти внутри себя, Его не найти и вне себя. И в момент, когда вы это обнаружили, тогда в сущности не так важно, где вы: на базарной площади или в келье; если вы внутри себя, то вы только внутри себя. Может быть, телесно вы передвигаетесь, но всем бытием вы просто предстоите перед Богом.

Если вы возьмете Евангелие и предложите его человеку внешнему, и он прочтет там "если тебя ударят по одной щеке, подставь другую", - он вскинет плечами: "Это неправда!" В Евангелии такого много. Есть там, с точки зрения человеческой мудрости, момент безумия; и нельзя соединиться с безумием креста, с безумием евангельским иначе, как путем целой школы послушания; но опять же, требует ли это монастырь или пустыня? Нельзя ли научиться отрешаться и отрекаться от своей воли при других условиях? Помню, когда я поставил своему духовнику вопрос: "Я иду в армию, как я буду осуществлять свое монашеское послушание?" - он мне ответил: "Очень просто - считай, что каждый, кто тебе дает приказ, говорит именем Божиим, и твори приказанное как волю Божию не только внешне, но и внутренне". Если так подходить, то, пожалуй, армия - самая блестящая школа послушания и абсурдного, и разумного.

Так что даже если брать этот путь в его форме тайного монашества, когда вы ничем не должны проявиться так, чтобы люди заподозрили вас в монашестве, то ясно и просто: все можно осуществить. Что это не удается - дело другое; но это не вина обстоятельств и не вина существа дела. И абсолютный радикализм Евангелия возможен, и применение всего того, чему учит Добротолюбие, возможно, - при условии, что мы не считаем, что все должно быть соответственно по форме, потому что очень часто форма соответствует, а свобода духа потеряна.

Митрополит Антоний Сурожский