Главная   Редакция    Помочь газете
  Духовенство   Библиотечка   Контакты
 

Издание газеты
"Православный Санкт-Петербург"

 

  НАШИ ИЗДАНИЯ    «Православный Санкт-Петербург»       «Горница»       «Чадушки»       «Правило веры»       «Соборная весть»

        

К оглавлению номера

ПОД ЗАЩИТОЙ НИКОЛАЯ УГОДНИКА (рассказ)

Историю эту рассказал мне сам Микула Семьянинович, человек, у которого птицы за пазухой греются, как утверждают деревенские жители. Рассказал у лесного болотца, где мы собирали грибы. А потом, дома, показал старинную икону Николая Угодника, которого считает не только своим небесным покровителем, но и спасителем от напрасной смерти. И ещё показал кипарисовый крестик, который надела на него, умирающего ребёнка, бабушка Жива (в крещении — Ева). Она когда-то пешком ходила в Иерусалим поклониться Гробу Господню, вот и принесла оттуда эту святыньку — кипарисовый крестик, освящённый на мощах Николая Угодника. Я записал Микулин рассказ, как он мне запомнился.
Микула долго был уверен, что родила его деревенская печь, и сразу большого, лет семи. Об этом говорили и его первые впечатления от жизни, которые он помнил. Появившись откуда-то из тёплой темноты, в мокрой, как туман, рубашке, он лежит в соломе на печных кирпичах, от которых исходит живительное тепло.
— Мама, — прошептал мальчик, погладил печь влажной ладошкой и прижался к ней всем телом. — Хочу есть, мама.
Печь вздохнула (видимо, загудел в трубе ветер), и мальчик всё понял. Он спустился на пол, открыл заслонку в печи, достал ухватом горячий чугунок с молочной кашей и прямо здесь, на шестке, стал есть. Обжигался, дул на ложку и глотал, глотал вкусную горячую кашу, приготовленную мамой-печью.
Потом он ещё несколько раз впадал в забытьё. Очнувшись, спускался с печи, доставал ухватом кашу, ел… И чугунок всякий раз оказывался полным, с молочной жёлтой пенкой сверху. Значит, мама-печь варила ему кашу заново. Или это всё продолжалось не один день? Со стены на мальчика поглядывал дедушка в красной вязаной шапке, очень добрый. Микула вспомнил, что звали дедушку Миколай, почти как его самого. В избе их было трое, живых: он, да мама-печь, да ещё вот дедушка — Миколай Угодник. Однажды он увидел на верёвочке возле печи свои штаны — сушились после стирки. Мальчик надел их, прошёлся по избе… Вышел на улицу.
Ах, какой это был ослепительно яркий, пахучий, звучащий весенний день! И мальчик таращил по сторонам глаза, принюхивался и, пошатываясь от слабости, всё куда-то шёл, шёл… Куда — для него было неважно, ему просто нравилось двигаться, ходить. Так он очутился на лугу за деревней. Там на молодой зелёной траве лежала буланая лошадь с жеребёнком. Они были похожи на две кучи свежей золотистой соломы, большую и маленькую. Микула сел неподалёку, на краю канавки, позвал:
— Соломка!
Большая Лошадь даже не оглянулась, а жеребёнок вскочил на ноги, потянулся, смешно завиляв чёрным хвостиком, и вдруг скакнул, обежал вокруг матери, затем еще раз, пошире, и тоненько восторженно заржал: «И-го-го! Вот как я умею!» Микула засмеялся, вылез из своей канавки, тоже скакнул, приговаривая:
— Co-ломка, Со-ломка!
В ответ громко и недовольно фыркнула Большая Лошадь, поднялась, стала щипать траву. Соломка подбежала к ней, ткнулась головой в пах, затем под живот, нашла сиську, довольно зачмокала, завиляла хвостом-жгутиком. Микуле тоже захотелось молочка. Он зашёл с другого бока, увидел круглое, налитое вымя с растопыренными сосками и сглотнул слюну… И тут Большая Лошадь, почувствовав намерения чужака, этого человеческого детёныша, хлестнула его длинным хвостом и отошла в сторону. Соломка побежала за матерью. Микула шёл следом, медленно, крадучись снова забрался под её широкий живот, и снова Большая Лошадь хлестнула его длинным жёстким хвостом. Мальчик обиделся и вернулся в деревню. Но изба, где осталась тёплая мама-печь, которая кормила его кашей, была на замке. Он поднялся на цыпочки, подёргал замок, тот не открывался. Скорбная, больная голова мальчика еще не могла сообразить, что стоит он у чужой избы, а своя, вернее, дедова, где он «заново родился» на печи, находится рядом, через два дома. И ноги его, почесав одна другую босыми пятками, сами пошли обратно, на луг, к Большой Лошади и Соломке.
Свою прежнюю жизнь, до «второго рождения» на печи, Микула начисто забыл. И деревенские помалкивали. Лишь когда вырос и окреп умом, рассказали, как приезжала его мама родительский дом продавать, давно пустующий, да и оставила в нём маленького Микулу-дурачка, который сильно расхворался. Сказала: «Скоро вернусь, заберу свое горюшко», — и добавила:
— А умрёт, всё на родной печи, не в общежитии.
— Разве можно так про свое дитё? — укорила ее бабушка Жива. — Оставляй. Выходим.
И правда, выходила. Это она, бабушка Жива, надела на мальчика кипарисовый крестик, кропила из пузырька святой водой, отпаивала молоком, парила в целебных травах, укутывала чистой ржаной соломой на печи, а когда стал поправляться, каждый день варила ему молочную кашу. Про всё это Микула узнает потом. А сейчас он, большеглазый белоголовый мальчик в коротких штанишках на одной лямке, тихо шёл по деревенской улице, скрытый от людских глаз зарослями сочных лопухов и крапивы…
 Большой Лошади с сосуном на лугу не оказалось: её запрягли делать грядки на огородах. Но мальчик не огорчился, не успел. Прогулки и свежий весенний воздух так разморили его, что он едва добрался до знакомой канавки, свалился в траву и уснул. Очнулся оттого, что кто-то тёр его лицо мокрой мочалкой. «Не хочу умываться», — закапризничал мальчик и открыл глаза. Была ночь, и в неясном свете звёзд Микула узнал Соломку. Она уже облизала, обслюнила ему всю голову и даже изжевала ворот рубашки. От неё вкусно и дразняще пахло молоком. Соломка мотнула головой, точно приглашала за собой мальчика, и шагнула в темноту. Микула, поднявшись, осторожно пошёл за ней. Неподалёку паслась, напахавшись на огородах, Большая Лошадь. Оглянулась на подошедшего мальчика, фыркнула, обнюхала его… От человеческого детёныша пахло так же, как от её жеребёнка, и она снова стала щипать траву, спеша наесться, чтобы побольше наработать молока. Большая Лошадь поняла, что кормить ей теперь придётся двоих, шумно вздохнула. И она не ошиблась.
Ночью, когда Соломка сосала мать, с другого бока колобком подкатился Микула и тоже зачмокал лошадиной сиськой. Молоко было жидкое, но очень сладкое и сытное. Микула помнит, что возле Большой Лошади стоял дедушка Миколай Угодник, гладил её по лицу, по храпу, что-то шептал ей, когда она взмахивала хвостом, чтобы отогнать мальчика. От слов Миколая Угодника Большая Лошадь успокаивалась и даже лизнула один раз сосущего Микулу в затылок, точно своего жеребёнка. Когда Микула досыта напился кобыльего молока, дедушка Миколай куда-то пропал. Да и был ли он? Был, был, Микула хорошо помнит его взгляд, добрый и сострадательный, которым он смотрел на него. А ещё Микула помнит, что этой же ночью они втроём долго куда-то шли — он, Соломка и Большая Лошадь, которая уводила малышей подальше от деревни, в глухой овражек за лесом, куда люди редко заглядывали.
И всё обходилось благополучно, пока не появился этот Усатый, в высоких, начищенных до блеска сапогах и распахнутом френче, из которого выпирал округлый, как яйцо, живот. Усатый сначала негромко свистнул, будто удивился чему-то, потом похаживал вокруг да около, протягивал Большой Лошади то пустую ладонь, то пучок травы… Она же в ответ лишь недовольно фыркала и отходила в сторону. На другой день он принес кусок хлеба. Но и на хлеб она не соблазнилась, дураку были понятны его хитрости: за спиной Усатый держал в руке верёвку, сложенную кольцами. Микула притих, как зверёк, поблизости, за кустом шиповника, и зорко наблюдал за пришельцем. Тот его не видел, но почему-то всё пятился и пятился в его сторону, на шаг, на полшага… и вдруг свистнул в воздухе аркан:
— Мама-а! — закричал Микула.
Аркан резко дёрнулся, сжал ему грудь, и мальчик больше не смог и пикнуть. В голове зашумело, перед глазами поплыли оранжевые круги, и он увидел рядом с собой дедушку Миколая Угодника. Только был он не в вязаной кофте, как на иконе, а в железных доспехах, и шапка на нем была железная. Прямо как древний воин! Миколай Угодник повелительно махнул рукой, и Большая Лошадь кинулась, ощерив зубы, на Усатого, сбила его грудью с ног… Микула выскользнул из ослабевшего аркана, прыгнул ей на спину, и вот уже все трое: Большая Лошадь, мальчик и жеребёнок мчатся в поля! Мир велик… Теперь они в свой обжитой овражек заходили только ночью, да и то изредка.
Потом появился Голос. Через неделю или, может, через две. Иногда утром, иногда среди дня мальчик стал слышать этот голос, который звал его:
— Микула-а-а! Сыночек мой, отзовись!
Голос был знакомый, родной, певучий, который он слышал когда-то давным-давно, ещё до «рождения» на дедовой печи. Он тревожил Микулу и тянул к себе, как магнит иголку. Но мальчик не отзывался, он уже научился быть осторожным. Он высмотрел, что Голос принадлежит молодой красивой женщине, и уже хотел довериться ей, подойти, но тут же увидел, как рядом с женщиной, поднявшись из травы, оказался Усатый.
— Сколько можно гоняться за этим зверёнышем? — резко сказал он.
— Но он мой сын!
— Да? Вряд ли… Он сын одичавшей лошади, это ей он кричал «мама»! И она чуть меня не изуродовала!
— Давай ещё на ночку останемся. А завтра утром уедем, — попросила женщина.
Ночью Микулу снова звал Голос. И звучал особенно призывно, как-то печально, точно прощался с ним навсегда. Большая Лошадь, будто чувствуя беду, повела жеребёнка и мальчика на новое место, за болота и овраги, в глубину Заозерья.
— Он же озверел! Кобылье молоко сосёт, сам видел! — рассказывал усатый отчим деревенским женщинам.
Всё лето жил маленький Микула-дурачок в овраге с Большой Лошадью и Соломкой. Оттого и видения в его глазах о том времени: то яркая молодая листва, то тёмно-зеленая, летняя, то багряная, осенняя… Когда рядом с тёмными елями вспыхнули первые красные листья осинника, и раздался тот роковой выстрел. В ту ночь Микула снова слышал Голос, который звал его: «Родненький!» Да, может и почудилось. Но Микула откликнулся и пошел на этот Голос, вернее, поехал на Большой Лошади. Как она не хотела идти! Но мальчик понукал её, щекотал босыми пятками бока, нагнувшись, шептал на ухо ласковые слова. И Большая Лошадь, заржав, галопом влетела в деревню — и споткнулась! Такой грохот стоял, когда она падала! Прямо гром громыхнул, с молнией. Потом оказалось, что это выстрелил Усатый. И убил её наповал, волчьим жаканом.
— Чтоб твоего духу в деревне не было! — сказала Усатому бабушка Жива.
— А мясо? — кивнул Усатый на убитую Большую Лошадь.
— Забирай куда хочешь. Мы ничего не видели. И тебя, поганца, чтоб глаза мои не видели.
Усатый исчез. А ночью исчезла и убитая лошадь.
Микула очнулся снова на дедовой печи. Было утро. На улице жалобно ржал жеребёнок. «Соломка!» — угадал мальчик и кубарем скатился с печи, выскочил на улицу, подбежал к кровавому пятну на траве… Соломка, молочная сестричка его, обнюхивала траву и плакала и голосом, и слезами, которые катились и катились из её глаз. Рядом полукругом стояли деревенские бабы и тоже вытирали слёзы.
— Соломка, Соломушка, — обнимал её за шею мальчик, — сестричка моя родненькая, не плачь, нас с тобой двое, будем жить вместе, в дедушкиной избе… Я тебе сено буду косить.
— Вот тебе и Микула-дурачок, — всхлипывали женщины, — а рассуждает, как умник.
Попытались отогнать жеребёнка с этого места, но Соломка не уходила. Не отходил от неё и Микула. Послали в Красное Село за ветеринаром. Тот приехал на дрожках лишь на другой день, сказал, что жеребёнка надо в табун, к лошадям, иначе он погибнет. «От тоски», — добавил ветеринар. И Соломку увели. Привязали к дрожкам и увели. А что было в тот день с Микулой, деревенские женщины стараются не вспоминать. Жив остался, и то хорошо. И истово молятся Миколаю Угоднику, который, по их словам, весь день и всю ночь стоял в изголовье больного мальчика и кропил его святой водой. Некоторые видели Миколая Угодника, некоторые нет. Но капли воды на лице Микулы, на подушке и на одеяле видели все.
Сколько прошло времени с тех пор? Много… И все-таки Микула разыскал её в одной из дальних деревень на Куликовом поле — старую, но ещё бодрую лошадь.
— Соломка! Это ты?
Кажется, узнала его и Соломка. Что-то затеплилось в её глазах от Микулиного голоса, она даже мотнула головой и коротко заржала.
Микула выкупил её в колхозе за четыреста рублей, примерно столько же платят за пустующую деревенскую избу. Он даже не торговался. Теперь Соломка живёт у него во дворе и он косит ей сено, как когда-то обещал.
— Так и прошло моё детство под защитой Николая Угодника, — закончил Микула свой рассказ. — Я слышал, все Николаи, особенно дети, находятся под его защитой. Да, а у меня радостная новость: нашёл на чердаке доспехи Николая Угодника, в каких он от Усатого меня защищал. Посмотри-ка.
Я поднял голову и увидел на стене икону Николая Угодника в «доспехах», то есть в медном, а может, бронзовом окладе. Оклад был слегка помят, но старательно вычищен, лишь местами, на вмятинах, остались зелёные пятна. Николай Угодник смотрел строго, даже грозно. А приглядевшись, я заметил, что по лику Святителя проходят трещинки, похожие на полоски от слёз…


Алексей ЛОГУНОВ, г. Новомосковск, Тульская обл.

предыдущая    следующая