Газета основана в апреле
1993 года по благословению
Высокопреосвященнейшего
Митрополита
Иоанна (Снычёва)
«Горница»
«Чадушки»
«Правило веры»
«Соборная
весть»|
|
Газета основана в апреле |
|||
| НАШИ ИЗДАНИЯ |
«Православный
Санкт-Петербург»
«Горница»
«Чадушки»
«Правило веры»
«Соборная
весть» |
|||
…Учился
я тогда в восьмом классе, сотрудничал с нашей районной газетой «Свирские огни» и
однажды взялся за большой материал, посвящённый нашему земляку, погибшему на
войне, — юноше по имени Саша Квашенко. Саша не был героем в том смысле, который
мы обычно вкладываем в это слово: он не совершал ярких подвигов, не бросался с
гранатой под танк, не закрывал грудью вражескую амбразуру… Он просто воевал в
составе Истребительного батальона, действовавшего в Подпорожском районе, на
землях, занятых финнами, проявил себя храбрым и толковым бойцом… Потом погиб.
Погиб вот как: группа бойцов Истребительного батальона отправилась на задание,
попала в перестрелку, Саша был ранен. Его товарищи, у которых просто не было
возможности тащить с собою раненого — за ними финны гнались, — укрыли Сашу в
лесу и пообещали, что скоро вернутся, — вот только оторвутся от преследования,
собьют финнов со следа… И действительно, вернулись сразу же, как только смогли,
— но было уже поздно: от потери крови Саша умер.
Наверное, обычное дело на войне — такая вот смерть. И я поначалу не мог понять: о чём тут писать-то? Но взялся за дело — надо довести до конца. И первым делом я встретился с матерью Саши Квашенко — а она тогда была ещё жива, — маленькая такая старушечка, жившая на окраине города в собственном домике, не блещущем ни новизной, ни богатством. Говорили мы с ней долго, память у неё была отличная, и, хоть болтливостью старушка не страдала, но рассказала мне многое. Помню, говорила всё время ровным, спокойным, твёрдым голосом и за всю встречу не заплакала ни разу — ну, может быть, один раз, напоследок, но очень скупо. И у неё-то я впервые и увидел портрет Саши: худощавый парень со строгим, сосредоточенным, умным взглядом. Сила в нём чувствовалась — большая душевная сила, какую видишь иногда на портретах людей, прославленных своим героизмом.
Потом я встретился с командиром Истребительного батальона, в котором воевал Саша, — крепким, бодрым стариком, похожим на актёра Николая Крючкова. Потом с другими бойцами того же батальона, помнившими Сашу. Поднимал материалы в краеведческом музее… И постепенно передо мной вставал Саша как живой: удивительно чистый, честный, светлый парень, много учившийся, серьёзно, со всей ответственностью готовившийся ко взрослой жизни, как опытные туристы готовятся в трудный поход. Однако маршрут этого похода неожиданно изменился: вместо мирной трудовой жизни перед Сашей встала война. И он пошёл на войну — так же серьёзно, деловито, ответственно, как всё делал в жизни.
И вот — погиб. И я, пятнадцатилетний пацан, всё думал: ну почему же он погиб именно так? Ведь он мог бы совершить не один, а сто подвигов: его душевных сил хватило бы на это. Его внутренней силы, ума, подготовки хватило бы на то, чтобы командовать — ну, батальоном не батальоном, но одной из рот этого батальона запросто. А если бы он пережил войну? Его так легко было представить в кресле директора большого предприятия: он бы смог это, и, поверьте, такое предприятие не числилось бы среди отстающих. Но он погиб. И не сказать ли — глупо погиб? Нет, не глупо, конечно, но как-то… необязательно. Смерть его походя забрала, не разбираясь, кого берёт, не задаваясь вопросом, что у парня впереди, для того ли он рос, к тому ли готовила его страна, к тому ли он сам себя готовил и воспитывал, чтобы умереть тёмной, одинокой смертью, среди ночного зимнего глухого леса, постепенно теряя кровь, теряя силы…
Не знаю, может быть, тогда-то я и начал понимать, что такое была эта война, какой страшный удар она нанесла по нашему народу. Сколько таких Саш, таких Александров вот так же легло в землю, не успев сделать, в сущности, ничего, а росших для дел поистине великих! Не многим выпадало такое счастье — хоть смертью своей осветить — и освятить! — мир; большинство умирало просто, иные и пострелять-то не успели. А кто и успел, так для того ли он рос, чтобы пальнуть несколько раз, убить, может быть, одного, ну двух вражеских солдат, а то и вовсе никого, — и тут же свалиться на землю, чтобы больше уже не встать и не сделать ни одного из тех хороших дел, о которых мечтал, которых от него ждали.
Золото — человеческое золото, душевное золото — густо сыпалось через военные прорехи в грязь, чтобы никогда уже не найтись. И для меня всё это золото воплотилось в одном образе Саши Квашенко, в парне с глазами героя и труженика, не ставшего, однако, ни тружеником, ни героем.
Нет, он воевал хорошо — об этом единодушно говорили все, кто его помнил, и в этом смысле он, конечно, был героем, как героем был всякий, честно прошедший эту войну. Но он же был способен на большее! Куда большее!
Кто в том виноват, что он до этого «большего» не дожил? Вот уж поистине никто. Война виновата. Это она ценой победы назвала гибель тысяч и миллионов таких Саш. И могла ли страна не уплатить по этому счёту?
Нет, не могла. Конечно, не могла. Не станет же страна — страшно и подумать об этом! — растить целые поколения бессмысленного пушечного мяса, чтобы им откупиться на случай войны и дать возможность другим (элите!) спокойно отсидеться в тылу, готовясь к будущим великим свершениям! Нет, страна (Россия, Советский Союз) растила героев и тружеников, растила для славы своей, ибо только так и достигают славы: нельзя делить народ на «подлый люд», «рабочую скотинку» и «избранных». И в решающий час все должны быть равны, а потому лучше, если все будут равны и прежде наступления решающего часа.
Когда мы называем цифру потерь в Великой Отечественной (в годы моего детства это было 20 миллионов, сейчас — не помню, сколько насчитали), эта цифра не говорит ни о чём. Вернее, она говорит о количестве, но ничего не говорит о качестве этих десятков миллионов. Я понимаю, что нельзя теперь понять, кто из погибших чего стоил, но есть и другое «нельзя» — нельзя считать людей по головам, как скот: «двадцать миллионов единиц убыли»… А если среди них был один (допустим, что всего лишь один!) будущий Пушкин, — и тогда это была бы невосполнимая утрата, равная национальной катастрофе. А ведь мыто знаем, что было их не один и даже не тысяча один, и не только поэты, но и учёные, и хозяйственники, и мыслители… Только посмотрев на число потерь не с количественной, а с качественной стороны, я действительно ужаснулся. Молодёжь, шагнувшая в войну, была воспитана на совесть, что она и показала под огнём. В бой уходили будущие великие граждане великой страны, — будущие, хотя это будущее война у них отняла. Они своим несвершившимся будущим заплатили за Победу. Боже мой, какая чудовищная цена! Да стоила ли Победа этой гекатомбы?
И вот, стоя у могилы Саши Квашенко (а к ней теперь ежегодно сходится местная молодёжь) как у символа всех могил его поколения, мы не можем не сказать: да, стоила. Как это ни страшно, как ни невообразимо, но — стоила.
И потому грянувшее в этом году обнуление Победы — ни с чем не сравнимый грех. Едва ли не такой же страшный, как и обнуление Пасхи. Я не знаю, какое наказание ждёт за этот грех, но уверен: мало никому не покажется. Предать память наших великих павших, испугавшись некой смутно обозначенной хворобы, — чем мы оправдаемся потом? Дорог парад к святому дню, и что мы собрались праздновать 24 июня? Третий день фашистского наступления? А фашистские морды, протащенные в Бессмертный полк? Это шутки? Это уже не шутки, за это уже надо отвечать по всей строгости закона — не знаю, какого закона, земного или небесного, но это прощать нельзя.
Впрочем, довольно об этом. Я опять хочу вернуться к Саше Квашенко, потому что мысль о нём, как я понял сейчас, никогда за все эти годы не оставляла меня: она далеко не всегда выходила на поверхность сознания, но в глубине души жила всегда, я всегда подсознательно пытался совместить несомненную для меня героичность этого человека со страшной военной обыденностью его смерти.
О чём он думал, лёжа на снегу под елями, в темноте и в холоде? С твёрдой надеждой ждал возвращения своих товарищей? Или уже понял, что живым ему отсюда не уйти?
Тогда, в 1979 году, в гостях у его матери мне и в голову не пришло спросить старушку, был ли Саша крещён. И я не помню, сколько ни напрягаю память, висела ли в той избе хоть одна икона… Наверное, всё же он был крещён: деревенский житель, рождённый в 20х годах, только в редких, особых случаях оставался без крещения. Вот, кстати, ещё одна тема для размышления: то золотое поколение военной молодёжи было в большой степени крещёным.
И может быть, — нет, несомненно! — окоченелый и обескровленный, но ещё живой, он видел, как ангелы спускаются к нему сквозь еловые ветви, и ещё живой, он понял, он увидел оправдание своей жизни, понял, до какой степени не напрасна его гибель и как высоко оценена его жертва — самая великая из жертв, которые может принести человек ближнему своему, а значит, и Богу.
Значит, Богу Саша был нужней как молитвенник на небесах, чем как боец или строитель на земле. И опять-таки повторюсь: когда я говорю о Саше, я имею в виду всех его сверстников — чистую и высокую духом военную молодёжь. Большая её часть пошла на небо молиться за Россию. Части их — таким как Зоя, молодогвардейцы или Саша Матросов — дано было ещё при жизни послать своё огненное благословение живущим, остальные скрылись за облаками. Ушли в тайное и сокровенное.
Нет, не ушли — оставались с нами, молились за нас, за Победу и за мир после Победы.
Неужели сейчас их молитва смолкла? Неужели они, оскорблённые тем, что мы натворили, замолкли и отвернулись от нас?
Нет, конечно, святые не мстительны. Мщение себе на голову человек накапливает сам.
Я думаю, что закончить это слово лучше меня сможет Роберт Рождественский, который и сам теперь там, в неназываемом, и оттуда говорит:
— У развилок холодных, с каждой смертью старея, мёртвых так и хоронят, чтобы в небо смотрели. Посредине планеты, в громе туч грозовых смотрят мёртвые в небо, веря в мудрость живых… Те, которые приняли пулемётный горох, над зелёною Припятью оборвали галоп. Задохнулись от гнева, покачнулись в седле. Смотрят мёртвые в небо. Как их много в земле! Тех, кто пал бездыханно на июньской заре. Тех, кто умер в Дахау. Тех, кто канул в Днепре… Ливень пристани моет, жирно хлюпает грязь. В небо мёртвые смотрят. Не мигая. Не злясь. Ах, как травы душисты! Как бессовестна смерть! Знаю, жить после жизни надо тоже уметь. Равнодушно и немо прорастает быльё… Смотрят мёртвые в небо — как в бессмертье своё.
Алексей БАКУЛИН