Главная   Редакция    Помочь газете   Духовенство   Библиотечка   Контакты				Газета основана в апреле 1993 года по благословению  Высокопреосвященнейшего Митрополита  Иоанна (Снычёва)
НАШИ ИЗДАНИЯ	«Православный Санкт-Петербург»       «Горница»       «Чадушки»       «Правило веры»       «Соборная весть»

К оглавлению номера

К юбилею А.П.Чехова

«МЫ ОТДОХНЁМ!.. МЫ ОТДОХНЁМ!..»

Всякий, учившийся в советской школе, должен помнить статью В.И.Ленина «Лев Толстой как зеркало русской революции», которую мы конспектировали на уроках литературы. И я помню эту статью, хотя память моя не простирается дальше названия, и если спросите меня, каким же образом Лев Толстой, по мысли Ленина, зеркально отражал русскую революцию, — я не отвечу. Более того: сейчас мне это ленинское утверждение кажется весьма спорным. Гораздо ближе мне будет другое утверждение, касающееся другого великого русского писателя — Антона Павловича Чехова. Никто, кажется, не написал ещё статьи «Антон Чехов как зеркало русской революции», а зря!

По-моему, именно в творениях Чехова — человека вовсе не революционного, ни внешне, ни душою отнюдь не похожего на бурных нигилистов и ниспровергателей, — шаги приближающейся революции слышны наиболее отчётливо.

Если бы меня попросили найти одно-единственное слово для определения всего чеховского творчества, то я бы выбрал слово «усталость». Каждый его рассказ, каждая повесть, каждая пьеса смотрят на читателя воспалёнными глазами смертельно уставшего человека, — уставшего физически, но пуще того — уставшего душевно; смертельно утомлённого исполнением собственного долга; измотанного борьбой с царящей в мире все­светной нелепицей; утомлённого, наконец, самой обязанностью жить на свете, жить, невзирая ни что, жить, поскольку однажды тебя угораздило родиться в этот неласковый, равнодушный мир.

Тут, конечно, самым показательным будет жутковатый рассказ «Спать хочется» о девочке-няньке, которая так нечеловечески устала, что уже не видит разницы между добром и злом, и легко платит за свой отдых чужой жизнью. Но разве только в этом рассказе дело?.. Состояние утомления, которое вот­вот разрешится если не беспробудным сном, то бессильной, жалкой истерикой, — это характерное состояние многих чеховских героев.

Если бы меня попросили найти один эпиграф ко всему чеховскому творчеству, я выбрал бы финальный монолог Сони из комедии «Дядя Ваня»:

— Мы, дядя Ваня, будем жить… будем трудиться для других и теперь, и в старости, не зная покоя, а когда наступит наш час, мы покорно умрём… и Бог сжалится над нами, и мы увидим жизнь светлую, прекрасную, изящную… — и отдохнём… Мы отдохнём! Мы отдохнём! Мы услышим ангелов, мы увидим всё небо в алмазах… Я верую, верую…

Вот. Если бы девочка Варька из рассказа «Спать хочется» умела говорить красиво, она сказала бы вслед за интеллигентной Соней то же самое, слово в слово.

И это общий клич чеховских героев! «Отдыха, отдыха! Сил не осталось! Хоть душу отпустите на покаяние!»

И даже если герой того или иного рассказа как будто не проявляет признаков утомления, то за него вздыхает сам автор. Вот пример тому: неутомимая в своей любви Душенька — образ светлый, по­чти святой… Но нет, не святой… Что-то не позволяет назвать эту женщину святой… Может быть, чрезмерное обилие её «любовей», может быть, то бессмысленное, в сущности даже равнодушное отношение к смене одной любви на другую… Если бы Чехов хотел по-настоящему восхититься, по-настоящему захотел прославить эту женщину, он ограничил бы число её «влюблений», он остановился бы раньше… Но нет: писатель сознательно доводит дело до абсурда, так чтобы читатель вслед за автором вздохнул устало: «Да остановится ли она на ком-нибудь? Да будет ли этому конец?..» Автор сознательно стремится утомить сочувствие читателя.

А вы не задумывались, почему свои горькие, пронзительные, неподдельно печальные пьесы Чехов называл комедиями? Московская публика в то время здорово обманулась на этом странном определении, когда валом повалила на «Чайку» — комедия же! — и потом целый год не могла опомниться от неприятного сюрприза.

А между тем это были действительно комедии. Только смех в них был особый: смех смертельно усталого человека, которому неожиданно сообщили, что он ещё не выполнил и четверти отмеренной работы.

И вот теперь представьте себе огромную массу чеховских героев, всех разом падающих на колени, вздымающих руки к небесам и хором заклинающих: «Мы отдохнём!.. Мы отдохнём!..» — ибо это главное стремление их жизни… Апокалипсическая картина выходит, не правда ли? (В сущности говоря, вопль трёх сестёр: «В Москву! В Москву! В Москву!» — это та же самая мольба об отдыхе, только несколько переиначенная.)

А теперь подумайте и вот о чём: Чехова современники полюбили едва ли не с первого рассказа. Он был подлинным кумиром образованной публики, его творения стали по-настоящему культовыми, его герои, точно живые люди, поселились в России конца XIX — начала XX века, поселились и начали диктовать стиль, манеру поведения, образ мысли…

Что это значит?

Только то, что русским людям той эпохи было созвучно чеховское моление об отдыхе! Весь русский средний класс — интеллигенция, небогатое дворянство, духовенство (а Чехов немало писал о духовенстве, — немало и сочувственно!), культурное мещанство, — все они вслед за тремя сёстрами горячо твердили: «В Москву! В Москву! В Москву!» — под мифической «Москвой» разумея жизнь светлую, гармоничную, творческую, свободную…

Реальная жизнь с её мелкими однообразными невзгодами, с её скукой и бестолочью, с её скрытой жестокостью и жалкими, заведомо несбыточными иллюзиями, — эта жизнь, говоря совсем грубо, окончательно достала русского человека предреволюционной эпохи. И Чехов, как великий писатель, почувствовал это всею душою своею и отразил это всею громадною силою своего таланта. Трещина вселенской русской усталости пролегла через его сердце художника.

А лет двадцать спустя Алексей Толстой, живописуя в первой части «Хождения по мукам» тот же самый период, заставит своих двух сестёр горько вздыхать: как невыносима жизнь, скорее бы революция!

«…В самом ближайшем времени у нас будет революция… Ах, поскорее бы… Мы выпили бутылку шампанского за будущую революцию»; «Революция, господа, революция нужна нам немедленно. Иначе мы просто задохнёмся».

Алексей Толстой, как автор во многом несамостоятельный, зависимый от более великих предшественников, в данном случае просто доводит чеховскую мысль, чеховское настроение до естественного завершения: «В Москву!.. Мы отдохнём!.. Революция!..»

Чехов этого слова не произносит. Он, может быть, даже не задумывается о возможности революции, и уж во всяком случае не допускает её прихода в обозримом будущем. Но иного выхода из того тупика, в котором бились светлые и благородные чеховские герои, придумать в ту пору было невозможно, да и некому. Тут выбор был прост: либо снова впрягайтесь в лямку и тяните (как несчастные, добрые, честные Соня и дядя Ваня), либо ломайте хомут, срывайте упряжь и — на вольные луга! В Москву! Революция!

Другой вопрос: что сделала бы революция со всеми этими Мисюсью, докторами Астровыми, докторами Дымовыми, дядями Ванями, Раневскими, Тригориными и т.д.? Тут, кстати, уместно будет снова вспомнить Алексея Толстого, ибо он для того и написал своё «Хождение по мукам», чтобы ответить на этот вопрос.

Помните эту классическую марксистко-ленинскую формулировку предреволюционной ситуации: «Верхи уже не могут, а низы не хотят жить по-старому»? Всё творчество Чехова — красноречивая иллюстрация к словам «верхи не могут». И пусть тот общественный круг, из которого Чехов брал своих героев, — это не совсем «верхи», но… Тем страшнее. Горький называл интеллигенцию «ломовой лошадью истории», — и вот эта лошадь выбилась из сил. Совсем как в том анекдоте: «Ну не шмогла я…»

Не смогла. Вспомните чеховских офицеров: из «Трёх сестёр», например, или из рассказов… Но особенно показательны именно «Три сестры»: там много офицеров, и всё это странные личности, не способные разобраться со своими увлечениями, вялые, не по-хорошему мечтательные, неспособные даже поссориться толком… Офицерство!

А между тем в двери России уже стучалась большая, судьбоносная война. И если мы примем свидетельство Чехова за истину, то без труда поймём, почему эта война (Русско-японская) была так впечатляюще проиграна.

Верхи не могут. Ломовая лошадь интеллигенции выбилась из сил. Антон Чехов как зеркало русской революции.

Самое время поставить вопрос о том, насколько велика вина Чехова в Великой русской смуте начала ХХ века.

Один умный священник советовал мне: «Не озвучивай!» То есть не спеши улавливать свои мельчайшие греховные поползновения: они случайно всплыли из хаоса души, и если не обращать на них внимания, то вновь утонут в нём, не оставив по себе даже памяти. А вот если ты будешь «озвучивать» их, то есть заметишь их, дашь им имя и вес — вот тогда они смогут развиться в нечто неприятное…

Чехов озвучил великую русскую усталость, накопившуюся в обществе к концу XIX века.

А может быть, если бы он этого не сделал, то общество и не обратило бы на неё внимания? Может быть, у общества появилось бы второе дыхание, как нередко бывает, когда трудишься, забывая усталость? А вот после чеховских откровений люди вдруг заметили, как им стало тошно, — заметили, огорчились, озаботились свей немощью и принялись сослепу искать выхода…

Ох, слово писательское!.. Как подумаешь, какая ответственность даётся литератору — ответственность, прямо пропорциональная силе таланта, — так страшно становится.

Но нет, подождём обвинять Чехова. Во-первых, у нас нет точных духовных весов, чтобы определять меру вины каждого из нас. А во-вторых, всё не без воли Божией совершается. Если Господь так щедро наградил писательским талантом именно Чехова с его особенным складом ума, строем души, с его взглядом на жизнь, — значит, такова была часть Божественного замысла о России.

И потом… Ну, обвиним мы Чехова… Ну, вынесем ему приговор: «Долой с корабля современности!» И что же? Остаться без «Дома с мезонином» и «Дамы с собачкой», без «Чайки» и «Попрыгуньи», без Ваньки Жукова, наконец?.. Нет, я не согласен. Чехов — стихия, Чехов — один из даров Божиих России, как климат, как территория, как русская история. Поблагодарим же Бога и за этот дар.

Алексей БАКУЛИН