Главная   Редакция    Помочь газете   Духовенство   Библиотечка   Контакты				Газета основана в апреле 1993 года по благословению  Высокопреосвященнейшего Митрополита  Иоанна (Снычёва)
НАШИ ИЗДАНИЯ	«Православный Санкт-Петербург»       «Горница»       «Чадушки»       «Правило веры»       «Соборная весть»

К оглавлению номера

Судьбы русской деревни

ХОЗЯЕВА

От редакции. Мы публикуем этот рассказ в дни, когда в нашем городе запестрели афиши некой американской рок-группы, популярной в 70—80-х годах и тогда же снискавшей себе славу одной из самых бездарных, но невероятно раскрученных групп своего времени. Ни одна их песня не легла на душу людям, но их внешний вид, их поведение запомнились надолго, и с тех пор название группы стало синонимом всяческой наглой бездарности, всей гнилой западной антикультуры…

Это был очень старый дом. С почерневшими от времени брёвнами, с устало прогнувшейся крышей, с замысловатым рисунком наличников. Пожалуй, дореволюционный… Наличники четырёхсторонние, пропильные. Изящная геометрия линии опрокинутых вниз ступенчатых пирамидок, с просверленными посередине круглыми отверстиями — древняя местная традиция. Теперь не часто встретишь… Да, точно, дореволюционный. И сруб-то крепкий такой, плотный, брёвнышки одинаковой толщины, одно к одному.

Стоял он, красавец, прямо посередине деревни, личиком смотрел на главную улицу, ну и, конечно, на озеро. Забор вокруг усадьбы (если он был) давно разобрали. Возле дома ни одного кустика, ни одного деревца, только густая невысокая травка-муравка — мягкий и чистый ковёр для ребятишек. Так уж заведено было в северных лесных деревнях, чтобы возле дома никаких насаждений. Кустов да деревьев в лесу и так хватает. И не продерёшься! Бывало, находишься по лесу, устанешь от колючих еловых лап, от злых комаров, придёшь домой — а тут чистота-благодать. Ветерок обдувает, солнышко лицо греет… Теперь дачники этого не понимают. Они ведь из города в деревню приезжают, не из леса. Им бы яблоньку своими руками посадить, смородинку, крыжовничек вырастить. А кое-кто и ёлку из лесу притащит. Это в наших-то таёжных краях! Вот так и стоят дома в деревне, да и не в деревне уже, а в дачном посёлке, плотно закрытые зеленью от посторонних глаз, от солнечного света.

С первого взгляда ясно — в этой избе жили не дачники. Местные. Крестьяне, охотники, рыбаки, а может, гончары, мельники, сапожники. Здешние жители нередко владели сразу двумя, тремя профессиями. Земля здесь то глинистая, то песчаная — трудно прокормиться. Вот и приходилось ремесленничать… Но лет двадцать уже, не меньше, дом стоит пустой, поди знай, кем были хозяева! Спрашивал я тут у единственной в деревне «недачницы»: кто хозяин да где? Не знает толком, сама не здесь родилась. Известно лишь, что в Мурманске как будто живут. Сюда не приезжают. Ясно — дом брошен, не нужен. Вот и крыша уже проваливается, и стёкла кое-где треснули. Треснули, но не разбиты, не выбиты. Дом не трогают, уважительно стороной обходят — чужое. Сильна ещё в людях деревенская почтительность к чужой собственности.

Приличные селяне сторонкой обходят, а меня любопытство разобрало — как там, что внутри? Вообще-то я много таких заброшенных домов видел. В своё время поездил с экспедициями по Северу, насмотрелся. Целые деревни из таких вот изб видел, не то что один дом! А внутри не приходилось бывать, вот и любопытно. Решил — залезу, посмотрю. Не мародёр ведь, не воровать хочу, посмотреть. Но одному как-то… Не страшно, нет. Может, совестно, может, неудобно. Оказывается, и во мне тоже живёт эта почтительность к пусть брошенному, пусть трижды ненужному, но чужому жилищу. Откуда бы ей взяться? Да вот помню, как бабушка моя, уходя куда-нибудь из дому, ручку двери аккуратно верёвочкой обмотает и идёт с чистой совестью, или палочку к двери поставит. Знайте, мол, хозяев дома нету. А ведь не в деревне какой-нибудь глухой жила — в городе. И не воровали! А вспомнил я это к тому, что, думается мне, в ком такая память с детства живёт — тот десять раз подумает, прежде чем не то что воровать, а просто оброненный кем-то кошелёк присвоить. Вдруг хозяин вернётся, искать будет?

А тут одному в чужой дом лезть. Нельзя одному, без свидетеля. Подхожу к жене. Может, что интересное, говорю, там увидим… Любопытство её разжигаю. Разжёг, дело нехитрое. Она сама-то, поди, сто раз мимо этого дома ходила, на него смотрела, да ей и в ум не шло, что можно на него изнутри посмотреть. А я мысль подкинул, покоя её лишил. Интересно ведь глянуть, как чужие люди жили. Да ещё не нынешние, а двадцатилетней давности. Такое только в кино можно увидеть. Уговорил, пошли. В дом пробрались легко. С тыльной, хозяйственной стороны доски-горбыли совсем старые. Повернули одну да и зашли. Может, таким же образом и до нас кто заходил, а может, мы первые.

Вошли. Темновато с дневного света, на окнах толстый слой пыли. Потом привыкли, осмотрелись. Ходили тихонько, чуть не на цыпочках, смотрели молчком, не спешили. Прошли сени, кухню, оказались в горнице. Постояли у окон, глядя на деревню так, как смотрели на неё когда-то хозяева дома. Ещё раз окинули взглядом комнату и не сговариваясь повернули к выходу — к нашему горбылю. По дороге домой нашу вылазку почти не обсуждали. Нечего там было обсуждать. Дом как дом, горница как горница. Только не простые, а… Нет, слов не нашли — ни она, ни я. Чувства были, не слова.

И по сю пору не понять своих тогдашних ощущений. Не выразить словами всего увиденного, подсмотренного. Прошло уже два года, но часто, очень часто я вспоминаю просторную комнату, четырьмя окнами смотрящую на озёрную ширь. Может, оттого и горница показалась такой просторной? Простые, крепкие стулья, стол, высокий «сталинский» буфет, совершенно целый, не поломанный. Широкие половые доски-плахи и валяющаяся на них, забытая или брошенная за ненадобностью чёрная фуражка. С низкой тульей и массивным широким козырьком. Форма фуражки устаревшая, сороковых годов. Видел такие в кино. На фуражке кокарда речного флота. На кухне два-три сундука, не очень ладные, но крепкие и тяжёлые на вид, основательные. Вообще всё было очень основательно, по-крестьянски надёжно и просто в этом доме. Рассчитано на долгую трудовую, уверенную в себе жизнь. Кажется, жизнь эта не иссякла, не прекратилась, кажется, дом и сейчас продолжает просыпаться с петухами и рано ложиться, утомившись под вечер от тяжёлой работы.

И только со стен горницы на нас глядело совсем иное бытие. Не простенькие коврики с оленями, не рамочки с семейными снимками. Как естественно, органично смотрелись бы они здесь! Нет. На выцветших, но не отклеившихся, не порванных обоях были аккуратно приколоты заграничные плакаты двадцатилетней давности. Кумиры моего детства — рок-группа «Кисс» во всей своей попсово-театральной красе. Музыканты скакали в экзальтированном раже, раскорячивали и вскидывали ноги, тыча в зрителя острые, как копыта, каблуки. Они паясничали, орали, скалили зубы, глумливо гримасничали размалёванными под кошек и собак личинами. Угрожающе вздымали над головой электрогитары… Давненько не видел я этих картинок! С тех самых времён, когда и сам, сладко замирая от прикосновения к запретному, слушал этих дешёвеньких забугорных скоморохов. Но теперь-то наконец я разглядел их по-настоящему. Я увидел шабаш. Обычный сатанинский шабаш. И участники его — существа на плакатах — радовались, что стали единственными обладателями крепкого, просторного дома. Сейчас только они обитали в нём, только они хозяйничали и царили.

Ну а как же бывший хозяин, что живёт в заполярном Мурманске? Откроется ли ему когда-нибудь тайна, которая открылась мне? Неужели он так никогда и не узнает — кто выжил его из отцовского дома?

Дмитрий КАРЕЛЬСКИЙ