Газета основана в апреле
1993 года по благословению
Высокопреосвященнейшего
Митрополита
Иоанна (Снычёва)
«Горница»
«Чадушки»
«Правило веры»
«Соборная
весть»|
|
Газета основана в апреле |
|||
| НАШИ ИЗДАНИЯ |
«Православный
Санкт-Петербург»
«Горница»
«Чадушки»
«Правило веры»
«Соборная
весть» |
|||
Есть такая не очень-то
умная острота: Пушкина-де никак нельзя назвать культурным человеком, потому что
он в жизни не прочёл ни одной книги Достоевского. Но шутка шуткой, а ведь в
самом деле не прочёл! Не прочёл ни Толстого, ни Тургенева, ни Блока, ни Фета… А
как жаль!.. Сколько бы радости он получил — он, больше жизни любивший
литературу, он, перед смертью прощавшийся с книгами, как со своими родными…
Мне особенно жаль, что Пушкин не читал Есенина. Так любопытно мне, что сказал бы Александр Сергеевич, услышав есенинские стихи — такие не похожие на тогдашнюю поэзию, не укладывающиеся в литературные каноны той эпохи… И это не пустое любопытство: хочется проверить, почувствует ли Пушкин в Есенине родную поэтическую душу, признает ли отец сына, подтвердит ли связь эпох?
…Думаю, не за горами то время, когда будет изобретена машина времени. И вот когда она будет пущена в массовое производство, я тотчас сяду в неё и отправлюсь в пушкинскую эпоху. Зачем? Чтобы прочитать Пушкину Есенина.
Я всё уже продумал, все детали учёл. Это не столь простое дело, как кажется. Во-первых, где устроить нашу встречу? Думаю, не в столице, а где-нибудь на далёкой почтовой станции. Пушкин в своё время поездил по России, станций этих в его жизни было немало, вот я и выберу одну из них, приеду туда за час до пушкинского прибытия и буду ждать.
Зима, валит снег, издалека мягко звенит колокольчик — это Пушкин подъезжает к станции. Я стою на крыльце, жду. Вот подъехала кибитка — вся в снегу, точно сугроб на полозьях, вот не спеша выбирается из неё пассажир. Я замираю: Пушкин — живой! Не такой уж он худенький, не такой маленький, как мне представлялось, — крепкий, ловкий человек, разминается, потягивается после долгой езды… И тут я к нему подхожу…
Это тоже не просто: как представиться Александру Сергеевичу? Сказать: «Я, знаете ли, гость из будущего, сейчас буду вам читать стихи одного нашего поэта, который для вас тоже в далёком будущем, а для нас уже в прошлом…»? Что за чепуха! Кто будет меня слушать после такого вступления? Нет, надо не так! Я придумал: я сам назовусь Есениным — не для того, чтобы присвоить себе лавры великого певца, а ради простоты общения. «Я, дескать, здешний поэт, зовут меня Сергеем Есениным, хочу почитать вам свои стихи!» А дальше что? Есенин был крестьянским сыном и всю жизнь своим крестьянством дорожил, — но ведь то был ХХ век! В XIX такое не пройдёт, тут к крестьянским сыновьям отношение иное. Хорошо, я представлюсь так: «Местный помещик, Есенин Сергей Александрович. Пишу стишки на досуге, мечтаю прочесть их великому Пушкину. Александр Сергеевич, всё равно вам не меньше двух часов ждать, пока свежих лошадей подадут! Сделайте такую милость, послушайте деревенского поэта!»
Вижу, Александр Сергеевич не в восторге от такого предложения. Хмурится, головой качает, разглядывает непрошеного коллегу с неудовольствием… И то сказать: сотню вёрст в кибитке отмахал — ему бы передохнуть малость, а не стишки самодельные слушать… Я снова подступаю: «Александр Сергеевич! Я там уже насчёт самовара распорядился, закуски тоже подадут… Вы чаем горячим отпивайтесь, а я пока почитаю вам потихоньку… У меня немного — вот (трясу тетрадкой)! Когда ещё удастся вас увидеть? Внукам своим расскажу, как Пушкину стихи читал!».
Он ещё подумал-подумал… «А, Бог с вами! — говорит. — Идёмте. Только уговор: первый стих прочтёте, если скажу: «Довольно!» — сразу все чтения кончаются! Согласны… э-э-э… Сергей Александрович?» — «Конечно, согласен!»
Вот сидим на станции: самовар, пироги — всё честь по чести. Он чай пьёт, рому из фляжки в стакан добавляет, а обо мне как будто забыл. Я тоже молчу. Наконец он говорит: «Ну что же вы, Сергей Александрович? Я весь внимание».
Вспотев от волнения, листаю тетрадку. А он на меня смотрит — очень внимательно! Ага, вот это прочту! «Еду. Тихо. Слышны звоны под копытом на снегу. Словно серые вороны раскричались на лугу… Скачет конь. Простору много. Сыплет снег и стелет шаль. Безконечная дорога убегает лентой вдаль».
Пушкин задумчиво жуёт расстегай с зайчатиной. Смотрит внимательно в стакан с чаем. «Ну что ж вы замолчали? — говорит. — Давайте, давайте, продолжайте. Как это у вас? «Принагнулась, как старушка…» Занятно! Похоже на Кольцова. И на меня немного: «Только вёрсты полосаты попадаются одне…».
Я лихорадочно листаю тетрадку. А он: «Сыплет снег и стелет шаль…» Хм!.. Вот сказано!..» И тут я опять: «Гой ты Русь моя родная, хаты — в ризах образа… Не видать конца и края — только синь сосёт глаза…». И запнулся. Каково ему это слышать: «Синь сосёт глаза!». Это не в классической манере сказано! Так в XIX веке не писали! А он брови поднял: «Что же вы? Не молчите, Сергей Александрович!». Я снова: «Если крикнет рать святая: «Кинь ты Русь, живи в раю!» — я скажу: «Не надо рая, дайте родину мою».
Он аж кулаком пристукнул! Бакенбарды встопорщились. «Как это?! Как вы сказали?!» И тянется к моей тетрадке, чтобы глазами эти строчки увидеть. А как я ему дам тетрадку? Она вся шариковой ручкой исписана, и ни тебе ятей, ни твёрдых знаков… Он обижается: «Не хотите показать? Что ж, как хотите, читайте сами».
И начал я подряд: «Край любимый! Сердцу снятся…», потом «Корову» — «Дряхлая, выпали зубы…». Потом «Собаку» — «Покатились глаза собачьи золотыми звёздами в снег…». Потом: «Ах, как много на свете кошек…». Пушкин забыл и про чай, и про ром, сидит, расстегай пальцами терзает, на мелкие крошки его рвёт…
Я решаюсь прерваться: «Ничего, — говорю, — Александр Сергеевич, что у меня слова такие… нелепые?..» — «Что-что? — спрашивает, точно проснувшись. — Вы о чём, Сергей Александрович?»
«Ну, вот эти: «Галочья стая на крыше служит вечерню звезде». Или: «Я хочу под кротким взглядом слушать чувственную вьюгу…». Или это: «Неуютная, жидкая лунность…». Вам это не кажется странным?» — «Кажется, — говорит. — Очень даже кажется. Но вы бы лучше не отвлекались, а стихи читали. Или вы хотите, чтобы я вам тут же критическую статью написал? Нет, любезный господин Есенин, этого вы сейчас от меня не дождётесь — не в том я настроении! Меня, не скрою, удивляют ваши стихи. Вы, я вижу, большой проказник: из лиры балалайку смастерили? Но уж и хороша балалайка! Против неё наши лиры — только дребезжание одно. Продолжайте, прошу вас!»
И тогда я прочёл: «Не жалею, не зову, не плачу…» Тут надо было Пушкина видеть: он пять минут в себя прийти не мог, а потом полез у меня тетрадку отбирать. Да так, знаете, не в шутку отбирает, прямо в драку лезет, а пальцы-то сильные, точно железные. «Отдайте, отдайте, — говорит. — Я не верю, что там так написано! Этого быть не может! Таких стихов не бывает! Так на Руси никто не писал и писать так не может!»
Совсем я испугался, зову начальника станции на подмогу, но Пушкин и сам остыл. Сел на место, извинился. Потом говорит: «Жизнь моя! Иль ты приснилась мне?» — и хвать кулаком по столу! Кулачком-то своим — маленьким этаким, да железненьким! Все стаканы на пол полетели.
«Ну, — говорит, — не дослушать мне вашу тетрадку до конца — сердце разорвётся. Ничего, читайте дальше, губитель, — это самая подходящая смерть для поэта». И я ему начал читать «Отговорила роща золотая…». Пушкин качается на стуле, как пьяный, и губами шевелит, строчки есенинские за мной повторяет: «Не жаль мне лет, растраченных напрасно, не жаль души сиреневую цветь…» Как-как? «Сиреневую цветь»? Нет, этого быть не может!»
«Как дерево роняет тихо листья, так я роняю грустные слова. И если время, ветром разметая, сгребёт их все в один ненужный ком… Скажите так… что роща золотая отговорила милым языком». И тут Александр Сергеевич спёкся. Побледнел, как снег, схватился за волосы, точно решил все их одним махом вырвать, грохнулся на стол и зарыдал.
«Эка, баре-то как наклюкались! — заметил вошедший ямщик. — Вишь, треснулся — ни башки ему не жалко, ни стола».
Прошло минут десять. Пушкин не возвращался к жизни. Лежал, упершись лбом в столешницу, и горько, чуть слышно плакал. Я уже был не рад, что затеял такой эксперимент. На дворе 1830 год — Пушкину умирать покамест рано… «Александр Сергеевич, — говорю, — ну что ж вы так убиваетесь! Это ведь только стихи». Он поднял голову: «Да. Это точно — стихи! Но в таком случае ответьте мне на вопрос: чем же мы все, российские пииты, в таком случае занимаемся? Если это стихи, то у нас — так… Куплетики на французский манер…». Я не знал, что ответить. А ответил он сам: «Нет, вы не обольщайтесь: Пушкина вы ещё не переплюнули. Нет, не переплюнули. Я могу стихи писать и без этих ваши «сосновых месяцев» и… как там? «Как метель, черёмуха машет рукавом…» Красиво, спору нет. Ох, как красиво. А только я могу и проще и красивей. Давай, Сергей Александрович, читай Александру Сергеевичу. Я теперь проплакался, буду слушать спокойнее».
Но спокойнее не получилось. Начал я читать «Клён ты мой опавший…», и Пушкин заулыбался, повеселел, а когда я прочёл: «И, утратив скромность, одуревши в доску, как жену чужую, обнимал берёзку», — он захохотал, пугая ямщиков, закачался на стуле, задрыгал ногами в дорожных меховых сапогах и закричал: «Ну всё, господин Есенин, всё! Сил моих больше нет! Жду вас в Москве! Всем расскажу, всем вас представлю! И Жуковскому, и Вяземскому — вот так штука выйдет! Вот они умоются, байроны наши доморощенные! И вы не смеете не приехать! Не смеете! Если не приедете, я сам сюда приеду, с жандармами вас в Москву поволоку!»
И подошёл ко мне, обнял, поцеловал…
Нет, не меня поцеловал. Я-то что?.. Я просто чтец, просто путешественник во времени. Это он Есенина поцеловал.
Вот как бы мне теперь почитать Достоевскому Шукшина?
Григорий МАМАЕВ