Главная   Редакция    Помочь газете   Духовенство   Библиотечка   Контакты			Издание газеты "Православный Санкт-Петербург"
НАШИ ИЗДАНИЯ	«Православный Санкт-Петербург»       «Горница»       «Чадушки»       «Правило веры»       «Соборная весть»

К оглавлению номера

ОМАР ХАЙЯМ И ДЕРЕВНЯ КАЛИТЫ

Если есть у тебя

для жилья закуток

В наше подлое время –

и хлеба кусок,

Если ты никому не слуга,

не хозяин,

Счастлив ты и воистину

духом высок!

Омар Хайям (1048-1122)

С этими словами, с этими мыслями мы оставили Ленинград и поселились в деревне Калиты Новгородской области.

1978 год. Заканчивалось выселение колхозников из родных деревень, веками обжитых и обустроенных. Дома продавались за бесценок. «Если с самоваром будешь брать,  то за 250, а без самовара и за 200 отдам».  Мы купили с самоваром. Нас предупредили, что электричество здесь существует последний год. Переведут скотину из Починка в новый «комплекс» и электричество отключат. Нас это не смущало.  Веками жили люди с лучиной. Почему бы нам не пожить с керосиновой лампой?

Теперь об этих «комплексах» уже и не вспоминают, а стоило бы, как пример очередного идиотизма «западников». Коровы, выросшие в этих «комплексах», бегали по зелёным лугам голодные, не догадываясь пощипать траву у себя под ногами. Но на шум трактора все сбегались: ведь он их кормилец.

В Калитах мы оказались случайно. Восемнадцать лет подряд своей семьёй мы каждое лето ходили на байдарках по рекам Северо-Запада. Сначала все четверо умещались в одной двухместной байдарке. Ребята подросли – купили вторую. В этот раз мы путешествовали по реке Поломяти от станции Лычково  до реки Полы, а там и до станции Пола,  на той же железной дороге, что и Лычково. Остановившись на дневку, мы спокойно распивали чаи у костра, когда из лесу вышла старушка с грибами. Она охотно присоединилась к нам. Мы поинтересовались, не продаётся ли в её деревне дом.

— Пустых домов в деревнях много,  выбирай любой. На днях вот увезли  дом в Ямник. За 250 рублей такую хоромину купили!

Закончив поход, уже из Ленинграда, я снова отправилась к этой старушке. Она косила бурьян. Узнала меня. Оставила косу, накинула на голову свежий платок, взяла фуфайку, и мы отправились  в деревню Ямник к хозяину дома, который я облюбовала. До Ямника 15 километров! Но путешествие наше было напрасным. Дом продавали наследники, а их было шесть, и каждый хотел иметь не меньше, чем стоил дом. Так началось наше знакомство. Мария Андреевна Румянцева стала для меня самым близким, доброжелательным и надёжным человеком из всех наших новых знакомых. Ей было 70 лет. Мне она казалась очень старой, хотя самой мне было тогда уже 52 года. Я удивлялась ее бодрости, трудоспособности и какой-то уверенности в своей возможности жить спокойно, удобно и независимо. Ах, как мне хотелось обрести  такой же покой и такую независимость! Но откуда она берётся? Ведь Мария Андреевна даже пенсии не получает

— В колхоз не вступила, в колхозе не работала. Еще татинька наш не пожелал и нам не велел.

— Да как же вы живете?

— Да вот так и живу. Даже деньги на книжке имею.

— Но ведь одна!

— Одна не бедна, а и бедна, так одна.

Дом мы «купили» в деревне Калиты. Он нам сразу понравился. Большая кухня с широким окном и русской печкой, горница с окнами на реку и огромные берёзы возле дома. Все дома в деревне были построены сразу после войны. Довоенные дома, еще дореволюционной постройки, были сожжены немцами, когда они отступали и угоняли жителей. Жители вернулись, выкопали себе землянки и стали строить дома, разбирая немецкие блиндажи. Об архитектуре своих построек уже не думали, но с болью вспоминали свои довоенные дома на высоком подклете и с прикролеком. Слово «прикролек» для меня было новым. Оказалось, это крытая галерея вокруг дома. В сыром климате Новгородчины она надёжно защищала нижнюю часть дома от дождей и служила местом игр детей и молодёжи в любую погоду. Такие дома сохранились только на востоке Новгородской области  и собраны теперь  в Новгороде, в музее под открытым небом –  Витославлицах.

Слово «купили» я не напрасно взяла в кавычки. Мы просто отдали деньги хозяину дома под расписку. Оформить покупку официально тогда не разрешалось. Муж мой с нового года уходил на пенсию, а мне уже сейчас необходимо было побыть одной. Я взяла отпуск за свой счет на сентябрь месяц.

Этот сентябрь был для меня полон удивительных открытий. Уже на следующее утро моя соседка постучала в окно:

— Ты что сегодня ночью делала? Я в девять часов с печи на койку перелезала, у тебя еще свет горел!

Да в девять-то часов в Ленинграде у меня еще только муж с работы приходил.  Накормив всех ужином, я принималась за стирку, уборку квартиры или приготовление обеда на следующий день. Здесь всё приходилось осваивать заново. Меня не смущала непривычная физическая работа. Живут же одинокие старухи по всей Руси, и я привыкну. Вспоминала бабушку коку Марью: «Воля царя боле!» Стала учиться русскую печь топить, воду носить с реки на коромысле.

В деревне тогда ещё восемь домов жилых было. Люди всё пожилые. Приходили ко мне знакомиться – посмотреть, послушать, рассказать о себе. Война жила в памяти людей неотступно. Шла она в рассказах с такой болью, с такой мукой, как будто всё это было только вчера.

Старушка, которая жила до нас в этом доме, теперь жила у дочери и часто приходила ко мне посидеть. Она много рассказывала, и только о войне. Ни о чём другом она говорить не могла. У неё было восемь детей. Пришли немцы. Дома заняли. Семьи ютились в банях. Страшно голодали. Четверо младших умерли от голода. Здесь немцы были долго в окружении. В сводках это называлось «Демянский котёл». Им продукты сбрасывали с самолётов на парашютах. Баба Дуня рассказывала о своём умершем муже. Без конца всхлипывала, сморкалась, крестилась, восклицала: «Царство ему небесное! Человек-то был какой золотой! Таких и людей-то теперь не сыщешь». Утирала передником слёзы и снова продолжала.  Через две-три фразы те же восклицания повторялись. Суть рассказа была в том, что этот «золотой человек» однажды сумел раздобыть  изрядный кусок задней части убитой лошади, положил его в мешок, вскинул за плечи, взял котёл, семье сказал: «Хватит мне о вас заботиться. Пора и о себе позаботиться». Ушел в лес и спрятался где-то в овраге за Долгой Нивой. Через какое-то время он приполз в родную баньку весь распухший и еле живой. «Вот, мать, приполз я домой умирать». И умер. Баба Дуня опять покрестилась, посморкалась и добавила: «А я-то с четырьмя ребятками выжила».

Уже в следующее лето у нас в огороде совершенно случайно выросла отличная цветная капуста, крупная, белая, чистая. Я умела её приготовить. Все ели с удовольствием. Решила угостить и бабу Дуню. Она отведала чуть-чуть и отодвинула тарелку.

— Разве не понравилось? – удивилась я.

— Да нет, ничего, – равнодушно ответила баба Дуня. – В войну и не такое ели.

Старшее поколение грамоты совершенно не знало, даже расписаться не умели. Вместо подписи ставили крест. Если получали письмо, то просили соседей и прочесть, и ответ написать. Это меня очень удивило. Моя прабабушка родилась в 1845 году, хорошо умела читать и писать, хотя была крепостной. Но это Русский Север. В средней полосе условия были, видимо, совсем другие. Уже позднее прочла у Сухотиной-Толстой, что она с сестрой Машей учила крестьянских детей в домике у въезда в усадьбу. Становой эту школу запретил. Тогда Мария Львовна стала негласно собирать и учить детей в одной из комнат большого дома. Это 1890 год.

Но зато язык новгородский казался мне удивительно певучим и ласковым. Здесь не скажут: изба, баня. Говорят: баенка, изобка.  Какой-то особый аромат исходит от этих слов. Как будто сама древность дохнула на нас, та самая древность, когда Андрей Первозванный приходил на новгородскую землю и увидел живущих там людей, каков их обычай, как моются они в банях, и удивлялся им. Древнейшая летопись «Повесть временных лет» сохранила его слова: «Удивительное видел я в Славянской земле. Видел бани деревянные, и разожгут их докрасна, и разденутся и будут наги, и обольются квасом кожевенным, и поднимут на себя прутья молодые и бьют себя сами и до того добьют, что едва вылезут чуть живые, и только так оживут. И творят это всякий день, никем не мучимые, но сами себя мучат, и то совершают омовение себе, а не мучение». Не так уж много изменили новгородцы в своем обычае за две тысячи лет. Вместо кваса кожевенного появились мыло и шампуни. Но и теперь «поднимут на себя прутья молодые и бьют себя сами», а потом бултыхаются «наги» в пушистом снегу и только покряхтывают да ухают.

Как хотелось бы, чтобы теперь, когда язык радио и телевидения так беден, а наша речь так запачкана грязными словами, проснулась бы чуткость к родной речи, интерес к любому русскому слову. Ведь каждое слово – история, которую можно исследовать, загадка, которую интересно разгадать. Стоит только подумать немного, настроить свое сознание на поиск, и перед нами открывается глубинная суть наших, таких привычных русских слов.

Где вы еще услышите такое слово, как «изобка»? В литературном языке существует «изба», «избушка». Но оказывается, эти привычные, уже сказочные слова – слова производные, а ближе к началу новгородское слово  «изобка».

Заглянем в прошлое. Вот текст берестяной грамоты XIV века: «Приказано от Григория к Домоне наряжай истобку и клете». Думаю, перевод здесь не нужен, Домна приготовит к приезду хозяина истобку и клеть.

Оказывается, во времена Куликовской битвы истобкой, а не избой, называлась в Новгороде отапливаемая часть дома. Нижняя часть дома – клеть – не отапливалась и служила подсобным помещением, где хранились всевозможные припасы. В слове истобка звук «т» за прошедшие века потерялся, а звук «с»  естественно заменился звуком «з» для лёгкости произношения. Это так часто встречается в нашем языке, что в привычном слове трудно бывает разглядеть исходное. Для примера приведу слова благодарности – «спаси Бог». Они не только потеряли последний звук, но слились в одно слово – «спасибо».

Первоначально, поселившись в Калитах, я буквально на каждом шагу наталкивалась на особинки новгородской речи.

Мужики подрубали баню, заново крыли крышу. Хозяйка хлопочет с обедом. Мимо идет от реки соседка.

— Не знаешь, скоро они там?

— Скоро. Уже лоб зашивают.

Как это «лоб зашивают»? Что могло случиться, чтобы тут же, возле бани, кому-то пришлось лоб зашивать? Пошла посмотрела. Все точно! Как еще можно назвать этот треугольник между стеной и крышей бани? Заморским словом «фронтон»? Даже русское слово «чело» здесь не годится. Чело у дома, там, где причелины, украшенные затейливым деревянным кружевом, и резной подзор привлекает внимание прохожего игрой света и тени. Самое подходящее слово — «лоб». Как это точно!

А если поискать местные пословицы и поговорки?

— Эва, как у тебя огород зарос – словно ты на Мурмане была!

Как это можно заросший сорняками огород в Калитах поставить рядом с Мурманским берегом Ледовитого океана? Сами люди всё забыли, а язык помнит. Значит, было такое, что целые семьи уезжали на заработки к Ледовитому океану и возвращались к заросшей усадьбе не с пустыми руками. В противном случае не укоренилась бы такая поговорка.

О  Литовском нашествии я услышала совершенно случайно. Как-то везли дрова к соседнему дому. Неудачно развернулись и задели забор. Он сразу развалился. Расстроенная соседка воскликнула: «Ну, как Литва ишла! Все изгороды поломало». Меня заинтересовало это выражение. Стала спрашивать, но ответ был один: «Да у нас так говорят».

И в природе для коренной горожанки все казалось таким необычным. Тогда я впервые попала на клюквенное болото.

Сентябрь 1978 года чистый, прозрачный, весь пронизан ярким ласковым солнцем, нигде не колыхнёт, а болото как блюдо, доверху усыпанное клюквой. Тишина. Такая тишина, что я её вижу, чувствую, пью, как неимоверную сладость, и слёзы текут и текут по лицу. Не оторвать глаз от неба, зубчатого окоёма и зелёного ковра,  усыпанного  яркой, крупной клюквой.

Но собирать эти ягоды без привычки оказалось настолько трудно, что я и двух литров тогда не набрала.

— Ну, каково? Это тебе не пёрышком писать.

Смеётся надо мной Мария Андреевна, а сама берёт и берёт не разгибаясь. Это болото в 1978 году было совершенно пустынно. Принимали клюкву  тогда по 50 копеек за килограмм. Имело смысл собирать тем, кто живет рядом, но рядом деревень уже не было. Позднее  нашей клюквой заинтересовалась Франция. Расценки сразу изменились. Стали принимать по 2-3 рубля за килограмм. Дело стало выгодным. Приезжали за клюквой даже из Москвы. Целый город вырастал из палаток по берегу реки вдоль всего болота.

В деревне, где мы поселились, жили одни пенсионеры, и то самые непредприимчивые. Все, кто был способен как-то шевельнуться, уже где-нибудь пристроились. За один месяц, прожитый в новгородской деревне, накопилось столько самых разных впечатлений, что сразу разобраться в них было трудно. Одни  –  приятные, до сих пор согревающие душу,  другие – диковинно страшные, так что и писать о них невозможно. Я рассматриваю эти страшные человеческие судьбы как итог всей советской системы и даже предреволюционных лет, т. е. результат работы сил,  разрушающих душу нации уже более столетия. Почти не было такой семьи,  которая бы не знала, что такое тюрьма или принудительное лечение от пьянства. Сквернословие было настолько необходимым для них явлением, что порой  казалось,  что они соревнуются в этом  «искусстве».  Интересно, что они очень скоро поняли, что такая манера общения с нами совершенно не годится. Мой муж был очень мягким и деликатным человеком. Именно деликатность, уважение и подчёркнутая вежливость к любому собеседнику исключили возможность  какой-либо грубости со стороны наших новых соседей.

Отдохнув в деревне сентябрь, я уехала в Ленинград сдавать библиотеку и готовиться к переезду в Калиты.

следующая