Главная   Редакция    Помочь газете   Духовенство   Библиотечка   Контакты			Издание газеты "Православный Санкт-Петербург"
НАШИ ИЗДАНИЯ	«Православный Санкт-Петербург»       «Горница»       «Чадушки»       «Правило веры»       «Соборная весть»

К оглавлению номера

А. Г.

ДОНЮШКА

Сочельник

— Что вы тут сидите, жалуетесь, трудиться не желаете. Проходите, не задерживайте, у меня работа.

Мама не выдержала: "А что у вас за работа такая — все пишете, пишете, на человека не взглянули ни разу. Погубите моего ребеночка" — схватила мама бумаги, бросила на пол, заплакала.

Врачиха вскочила, выпучила глаза: "Что ты тут истерики устраиваешь такая-разтакая. Чтоб тебе урода родить!" — и еще что-то и еще, но мама уже не слышала, завыла она от горя и кинулась прочь.

Вечером папа сказал: "Больше на работу не пойдешь. Пусть хоть увольняют, обойдемся без твоих декретных — прокормлю как-нибудь". "Разве можно не пойти?!" — говорила мама. На всякий случай, уходя утром на завод, папа спрятал мамину одежду — чтоб не убежала на работу.

В типографии на самом деле никто ее отсутствие не заметил. Больше она туда и не ходила, и кашель прошел, да и предчувствия до поры затихли.

Пришло время родить, начались схватки, и мама вспомнила о проклятии, но думать было некогда — скорая помощь уже везла ее в роддом. Папа обнял маму у дверей роддома и поехал на свой завод, а маму повели под душ.

Пришла акушерка: "Э, вам еще рано рожать" — сказала она, пожевывая кусочек копченой колбасы, — сделала снотворный укол и ушла со своей сменой. Положили маму голенькую под одной простынкой, в коридоре у окна, а за окном — метель. Следующая смена еще не пришла, и мама спала пока.

Вдруг услышала она во сне голос: "Вставай, ребеночка проспишь", — вскочила с каталки — нигде никого. Заметалась с испугу, побежала по коридору — за стенку руками хватается, упала, здесь и родила. Шел кто-то мимо: "Ох, батюшки, девочка". Врачи прибежали.

Рождество

На утро в палату на восемь коек принесли семь малышей. Принялись малыши за работу — сосать мамины сиськи. Сосут и сосут и горя не знают, а восьмого не несут. Бежит мама по коридорам, прислушивается к дверям, где заплачет ее Донюшка. Нет не слышно.

Врач-ревматолог пришла: "Так… сегодня пятница, я ухожу на выходные, у вашего ребенка, видимо, порок сердца и если он к понедельнику не умрет, то там посмотрим".

Вот тут завыла мама как волчица, вот тут и заплакала. "Нечего мне истерики устраивать" — сказала врачиха и ушла.

Девочку не отдавали, лежала она под колпаком, а маме велели сцеживать молоко в бутылочку. Молока с каждым днем было все меньше. Слезы не убывали. Время шло — Донюшка не умирала.

Мама писала в записках папе, что вроде бы все в порядке — боялась напугать. А папа не понимал, почему так долго не выписывают из роддома, и приходил на консультацию. Сидела там та самая врачиха, жевала свою колбаску, ухмылялась: "Наше дело врачебное, мы разберемся, а вы свое мужское дело, мол, сделали, чего же вам еще?"

Наконец выписали, только не с пустыми руками, а с направлением в больницу. Встретил папа, принял сверточек, откинул край одеяла и увидел глаза. Ах, какие глаза удивительные — таких глаз папа не видывал. Смотрели они и грустно и радостно, прямо в душу. А на улице мороз какой, не застудить бы.

Пожили чуток дома и поехали в больницу. Молоко у мамы кончилось, исхудала, почернела лицом. Донюшка каждый день хрипит, пена изо рта, глаза закатит, лежит без сознания… Проснется — опять вроде бы живет.

— Ну, — сказал спокойно кардиохирург — до года не доживет.

† † †

Потом пошло тринадцать лет, без тринадцати дней — четырнадцать. Много воды утекло. Пять раз Донюшка лежала в реанимации и пять раз врачи говорили: "Ну теперь все" и четыре раза ошибались. А уж сколько лежала она просто в больницах. Росла потихоньку, а на ножки так и не поднялась и одна ручка висела и пол-лица… И два раза училась заново говорить, а в восемь лет, после операции на мозг, когда удалили кисту, — училась заново читать… и научилась и даже стихи сочиняла и песни пела. Износились две инвалидные коляски и третья была на исходе. Даже страна за окном — уже была другая…

И никто не замечал, сколько чудесного происходило через Донюшку. Папа с мамой словно и не жили — все чуда ждали, а оно было рядом. Не раз помышляли они развестись — и не разошлись. Пришел срок — покрестились, повенчались, родили еще двоих сыновей.

Ничего Донюшка не просила, а так уж вышло, что выучился папа через нее рисовать и сочинять сказки. Дом построил и книгу написал и не одну. Хотя и спать случалось по 2-3 часа, на все сил хватало. А теперь вот спи — не хочу, а не спится и время есть, а не пишется — о чем теперь писать, кому… А все же написать надо. Конечно не обо всем, хорошие мои, — обо всем тут не скажешь, да и не надо. И не для того, чтобы укорить кого-то горем или облегчить душу.… А потому, что поделиться надо радостью, что дал Господь почувствовать Царство Божие, так близко. А то, что оно не без слез дается…

А как же иначе?

Пушок

Чтобы скоротать ненастные вечера и долгие зимы, когда случалось не выходила Донюшка из комнаты по несколько месяцев, папа с мамой придумывали всяческие игры и сказки. Самой любимой сказкой без конца была сказка про собачку Пушка. Имя ему Донюшка придумала сама, а дальше уже была папина забота: Пушок работал пожарным, летал на Луну, сочинял стихи — оставалось только сделать надписи и нарисовать картинки.

И все же Донюшке очень хотелось иметь живого настоящего Пушка, однако мама боялась, что собака принесет инфекцию, ведь Донюшку нужно было беречь — любая незначительная болезнь была для нее опасна. Ей даже не делали прививок. И все же Пушок, изображенный на бумаге, при всех своих достоинствах оставался бумажным Пушком.

В каждой местности есть своя компания бездомных дворняг (А Донюшка всех дворняг звала Пушками). В каждом парке свои и всех Донюшка знала в лицо. Приедет папа с Доней на Елагин или в Удельный, пушки завидят колясочку издалека и бегут навстречу — машут хвостами… Какие умные, какие добрые бывают глаза у бездомных пушков…

Вот, Слава Тебе Господи, дожила Донюшка до весны, скорее едут с папой в парк, узнать как там? Кто пережил зиму, кто нет? Каждая третья дворняга до весны не доживает.

Однажды папа проснулся посреди ночи от того, что Донюшка плакала в постели. Вообще дело было невиданное — ни до, ни после никогда она не то, что не плакала, но даже не жаловалась.

— Что с тобой Донюшка?

— Я Пушка хочу…

— Ну не плачь, пожалуйста, завтра Пушок приедет.

Доня уснула.

Утром папа пошел на работу, вышел на площадку, нажал кнопку лифта: дверь открылась — в лифте сидел Пушок. Это была небольшая, грязная покрытая какими-то лишаями дворняга. Видно мороз загнал ее на ночь в подъезд, а вот как она поднялась на десятый этаж — Бог весть? Пушок сидел и смотрел папе прямо в глаза.

— Ну, что, пойдешь к нам Пушком работать?

Пушок завилял хвостом и побежал за папой. Его долго мыли и откармливали, но все же не могли отучить от привычки воровать еду и делать припасы. Он не позволял надевать на себя ошейник, но и не убегал — всегда трусил возле колясочки, на которой катилась Доня. Потом он заболел олимпийкой и Донюшка с папой лечили его: Донюшка держала ампулы, а папа делал уколы. Потом он попал под машину, но на нем все заросло, как на Пушке. Какой-то очумелый дог разорвал ему брюхо так, что торчали ребра. Три дня лежал Пушок неподвижно, свернувшись калачиком... А когда встал на четвертый и развернулся — рана заросла. Вообще с собаками ему не везло…

Почему-то у нас во дворе… и в парке… и на даче бегают противные ротвейлеры и бульдоги без намордников и поводков. Дяди и тети — их хозяева — очень жалеют своих собачек и снимают даже ошейники. А эти "собачки" почему-то не любят инвалидную коляску, выскакивают из-за кустов и пугают Донюшку своим лаем. Пушок рычит в ответ и не пускает к коляске. Вот тут эти "собачки" бросаются на Пушка.

Папы и мамы, запомните, если на вашего ребенка бросится собака, первое, что нужно сделать: как можно громче закричать ей в самую морду. Но этого папа не делал, потому как Донюшка — испугается. Если собака уже вцепилась, постарайтесь ударить ее чем-нибудь тяжелым по шеи сверху вниз. Но и этого папа не делал — ему все-таки было жалко убивать собак, ведь они не виноваты, что дурные их хозяева не воспитали их должным образом. Напрасно стараться разжать пасть ротвейлера или боксера руками. Тут есть хитрость: одной рукой нужно взять за нижнюю челюсть, а другой не за верхнюю, а за нос, зажав нос так, чтобы зверь не мог дышать. Потом этот нос закручивают как ковер. Шею собаки нужно держать ногами и вот тогда она отпустит.

Несколько раз спасал Пушок Донюшку от собак, а папа спасал Пушка, вынимая его из пасти.

Куда не поедут папа с Донюшкой, Пушок всегда рядом. Оставит папа колясочку, зайдет в магазин: Пушок ложится возле колеса. А если погода плохая и Донюшке нельзя на улицу — Пушок сбегает погуляет сам и потом приедет домой на лифте и ляжет у двери — сторожит.

У Пушка несколько шрамов на шее и на спине, но он жив-здоров, отслужил верой-правдой шесть лет и теперь живет у бабушки. А хозяюшки нет…

Может быть и снится она ему по ночам, но ведь он не расскажет…

Вот весна придет. Папа с мамой с Федей и Петрушей поедут в парк. Выползут навстречу похудевшие за зиму пушки, обнюхают, замашут хвостами, колясочку будут искать...

Бомбочки

Мальчики любят взрывать во дворе бомбочки:

Бах! И побежали дальше. Особенно под новый год, но и вообще круглый год: как завезут в магазин новую партию, так и пошла "Чечня" во дворе: ба-бах и побежали… Папа и по-хорошему объяснял и грозил "по-шее надавать…" А все одно: отбежали подальше и ба-бах! — смеются. Вот в окошке на первом этаже ребенок плачет на руках у мамы — может температура, может — зубы режутся. Устала мама… Но наконец укачала и положила в кроватку, а тут под окном — Бах!! И снова плачет, захлебывается ребеночек.

А вот идет бабушка Маша. Ей ведь 80 лет. Она когда-то в разведку ходила и не боялась никаких взрывов. Да что взрывы! — она в рукопашной была — а что такое настоящий рукопашный бой, вы, ребятки, в кино не увидите — там неправда одна. Но теперь бабушка Маша старая и очень больная. Глаза у нее слабые и она не видит как вы, ребятки, подожгли бомбочку и отбежали в сторонку, предвкушая взрыв. Бабушка Маша очень пугается. Когда-то на фронте была бабушка молоденькой девчонкой и застудила себе все нутро и вот нет у нее никого — ни детей, ни внуков… Только вы. Так зачем же вы взрываете бомбочки у нее за спиной?

Но больше всех боится взрывов Донюшка.

Она вся синеет и ей делается плохо… Побежит папа за мальчишками: "Ну что ж вы, в самом деле!" Одним вроде объяснил — другие пришли во двор… Дело молодое.

Снеговик

Долго снега не было и вот выпал, пушистый, веселый… И на улице хорошо — плюс градусов. Ребятишки вышли, в снежки играют. Вот и папа с Донюшкой вышли. У Донюшки шуба длинная как у снегурочки, а ноги в одеяло завернуты. По рыхлому снегу коляска идет тяжело — маме не справится, но и гулять недолго: минут 5-10 можно, а потом домой отогреваться.

— Папочка, слепи снеговика, — просит Донюшка.

Папа за работу — Донюшка сидит терпеливо, не шелохнется. Снежинки падают на шубу, на шапку, на колясочку.

— Ты у меня как снегурочка… — не успел папа скатать первый ком, как пора везти Донюшку домой.

Приехали.

— Мама, давай нам скорее чайку горячего! — Донюшку раздели, разогрели. Через полчаса папа пошел на улицу и за работу. А часа через полтора во дворе стоял снежный Дед Мороз в снежной шубе, в шапке, с большим мешком, а рядом с мешком поменьше — Снегурочка — на Донюшку похожа... Бабушки и мамы гуляли с ребятками, подходили, дивились.

Пробегали прохожие, замедляли шаг — любовались. Издалека поглядывали мальчишки.

Папа побежал домой одевать Донюшку. Вот сейчас он ее привезет, подтащит колясочку поближе, Донюшка лопаткой поскребет Деду Морозу бока: вот они и "поработают" и слепят вместе…

Вытащил папа колясочку: вместо Деда и Снегурочки две кучи разбитого снега… а мальчишье воинство побежало дальше.

— Не горюй, папочка, завтра нового слепим! — папа думал, что Донюшка заплачет. Нет — она еще утешала его... Что ж, пора домой. Смеркается.

Назавтра, как папа освободится, он побежал во двор и лепил на этот раз часа два, но не Деда, а Черномора. Черномор выглядывал из-под снега по пояс, в кольчуге и в шлеме, со щитом в руках. Большая белая борода уходила глубоко под землю…

Едва закончил, побежал за Доней. Вот они спустились и… снова куча разбитого снега. Папа расстроился и снова Донюшка утешала его.

— Ну ничего, папочка, — мы нового слепим, еще лучше… Но назавтра ударил мороз, ну не мороз, так — морозец. Мальчишки так же бегали, роняли шапки, катались с горки по-всякому. Порой шутили шутки не больно хорошие… Им все нипочем, но Донюшке на улицу уже было нельзя. А потом она заболела и не выходила уже до самого апреля, пока снег не растаял.

Повеяло весной. Папа вывез бледную и похудевшую Донюшку на прогулку. Шуба и одеяло теперь были не нужны, Донюшка сидела на колясочке в курточке — впереди бежал Пушок.

Местами еще лежал кучками черный не растаявший снег.

— А вот и наш снеговик! — показала Донюшка на маленькую кучу ноздреватого снега. Она улыбалась, она была счастлива…

Каждый год случалось одно и тоже: чем чудеснее был снеговик, тем меньше ему было суждено жить.

Ах, мальчишки, не крушить бы вам до срока — не губить душу снеговичью, придет время и сам растает.

Подружки

Наступил день, который должен был наступить. Не уберег папа, не углядел. Душно было Донюшке дома, не выходила долго на улицу, томилась. Вывез ее папа под окно. Подуло холодным ноябрьским ветром — заболела Донюшка. Повторный абсцесс мозга …

За стеной в соседней палате, все ходило ходуном. Там страдали без дела здоровые девочки и веселились, как могли. Было им лет по двенадцать, они выбегали в коридор, но их снова загоняли в палату и все начиналось снова.

Когда Донюшка засыпала, папа то же выходил в коридор — ему самому нужно было иногда общение вовне, иначе трудно. Заглядывали в распахнутую дверь и детдомовские, вроде здоровые телом, но сильно отстающие в развитии.

Папа, папа! — кричали детдомовские папе и папа выносил им что-нибудь. Продукты ей уже были не нужны, а детдомовцы всегда хотят кушать.

Папа выносил и картинки, которые они рисовали когда-то с Донюшкой: папа рисовал, а Донюшка помогала закрашивать. Тут были сказки и стихи и просто картинки без слов. Ребята смотрели, раскрыв рты, а девочки из соседней палаты декламировали хором. Уже сейчас было видно, что много-мало лет пять-шесть еще и вырастут они красавцами.

Забыт недолгий, не серьезный их недуг и вот они томятся больничной несвободой, малым своим возрастом, начинающей уже играть кровью.

— Девочки, зайдите, в палату, поговорите с моей доченькой. Она сейчас разговаривать не может, но все понимает… Ей скучно одной, я ей все книжки перечитал, все песни перепел, а вы зайдите, хоть на пять минут — ей радость.

Но девочки не заходили. Они видели, как нес давече папа свою дочку в операционную, с обритой наголо головой и безжизненно свисающими руками, как бегали врачи и санитарки, выносили и заносили капельницы. Девочки боялись. Только детдомовская девочка Саша с тяжелой умственной отсталостью не боялась, но сказать ничего связного не могла. Ей самой требовалось утешение.

В свободную минутку папа устраивал с ребятами игры, выносил карандаши и бумагу — все было очень здорово, но стоило намекнуть на то, чтобы девочки зашли… как они начинали жмуриться и вертеться, говорить о чем-то другом, искоса посматривая на инвалидную коляску, стоящую возле входа в палату.

— Бог с вами, девочки — думал папа, — Ведь это над вами Благодать, милость Божья стать людьми, ан нет… Тяжело вам будет потом, особенно с вашей красотой.

Так было и все прошедшие годы. Много раз попадала Донюшка в больницу, но в таком состоянии, что не о играх речь, не о подругах.

Но бывали прежде и светлые денечки. Посадит папа Донюшку в машину, коляску сложит — и в багажник, и покатят они… Из музеев Донюшка больше всего любила музей этнографии и Русский музей. В Русском все дежурные бабушки знали эту девочку в инвалидной коляске и она сама могла рассказать где какая икона висит. В рабочий день в музее тихо и просторно и есть чем дышать. В теплую погоду можно было съездить в зоопарк. Когда появился у Донюшки братик Федя, водила она его по зоопарку и показывала каждого зверя, как своего старого знакомого. В хорошую погоду хорошо съездить и просто в парк: в Удельный или на Елагин — это самые любимые. Но если холодно или ветрено, или наоборот — слишком жарко, тогда надо сидеть дома.

Праздник особый — поехать в церковь. Тут, правда, если тесно и душно, досидеть до причастия бывало ей нелегко, но никогда Донюшка не жаловалась — терпела. Ходила Донюшка и на крестный ход на Пасху, и приезжала с папой освящать куличи — это уж ей не тяжело было, а радости, радости! Церковь в которую последние годы ходили папа, мама и Донюшка была больничной, а сама эта больница — бедная и ветхая больница для душевнобольных. Их часто можно было видеть на службе и легко узнать — по казенным халатам и платкам и всему тому обмундированию, что видно за версту, а еще — у входа их ждет санитарка, а еще — глаза…

Огромные, черные — у молодых девушек, попавших сюда с каким-нибудь суецидом и маленькие, потухшие — у женщин пожилых, быть может, белогорячечных, и совсем безжизненные — у мужчин. Но это все легкие больные… Когда же под пасхальный звон, крестный ход огибает всю больницу, напоминающую какие-то старые заброшенные дачи, а Донюшка на колясочке катит в самом конце и смеется весеннему солнышку… За ней бредут только больничные собаки (им тоже хочется со всеми заодно), да следят глаза из-за решетки, глаза тех, кого уж не выпускают оттуда. Понимают ли они то, что видят… Нет, никто не перекрестится… но отчего так жадно глотают они весенний воздух, отчего так сильно впились лица в отчуждающее от жизни железо.

— Христос воскресе! — кричит Донюшка и крестит их своей ручкой. И они смотрят на нее и молчат. Папа с мамой отвечают негромко: "Воистину Воскресе!" И где-то далеко впереди вторит им дружный хор и Донюшка улыбается солнцу и празднику, и улыбается люди, которые Там…

На лестничной площадке в доме где живет Донюшка нет решеток. Четверо соседей — три девочки. За десять лет не разу не переступившие ее порог. Хорошие, в общем, девочки. Но подружек Бог не дал.

Восьми лет зачислили Донюшку в школу на заочное обучение. Папа хотел показать ей школу: договорился с учительницей — привез Доню на урок рисования. Когда колясочка въехала, сорок первоклашек встало и произнесло речитативом: "Здравствуй девочка Марина!" На самом деле ее звали не Донюшка (это для своих), а Марина и учительница всех предупредила, как надо поступить.

— Здесь детям разрешалось ходить по классу, и вот, к Донюшкиному столу выстроилась очередь. Папа рисовал картинки одну за другой. Кому бабу-ягу, кому теремок, кто-то просил свой портрет, а Донюшка рассказывала какая у нее замечательная собачка Пушок: "Его папа подобрал, он сам ездит на лифте гулять и сам возвращается, дождавшись кого-нибудь из соседей, потому, что у нас ведь шестнадцать этажей и он знает свой десятый… Только вот лапами ему до кнопок не достать..." Вообще урок замечательный получился. Донюшка любила рассказывать потом, как все хором встали и сказали "Здравствуй девочка Марина"… А вот попрощаться не случилось — неожиданно зазвенел звонок — Донюшка напугалась и ей сделалось плохо. Папа не успел даже пригласить ребят в гости, а для этого он и привез ее. В школу они больше не ходили, но случалось и не раз кататься по своему дворику и встречать знакомых ребят. За шесть лет они выросли и стали большими, а Донюшка почти не росла — только коляска постарела — износились до ветоши шины. Ребята по-прежнему здоровались с Доней, но говорили больше с папой, а в гости не приходили... "Деточки, деточки, не бойтесь тех, кто сидит неподвижно на колясочке — это за вас, за всех нас — страдание. Не бойтесь дяденьку без ног, что просит милостыню у магазина, — не отворачивайтесь, когда проходите. Берегут вас ваши папы и мамы: не берут в больницу попрощаться с бабушкой, не берут после на кладбище — жалеют. А ведь — то пища духовная, без которой нельзя"...

Сколько не занимайся с детьми, а есть такие вещи, которым их могут научить только товарищи — подружки. Была у Донюшки любимая кукла, были и другие игрушки, баюкала она их, "лечила", "учила", а заговорить в Донюшкиных руках они никак не могли. Вот Бог дал подружку. Пришла одна девочка из этого 1-Г класса.

— Меня Людмила Ивановна послала… подарок для вашей девочки… — и хотела было уже убежать, но Донюшка заговорила с ней так ласково и интересно, что девочка, — а звали ее Оля, — осталась и играла с Донюшкой пока, часа три спустя, не пришел Олин папа и не увел ее за ручку. Потом она приходила еще и еще и куклы в Донюшкиных руках ожили и заговорили. Они играли в больницу.

— Кем ты будешь, когда вырастешь? — спрашивал Олю папа.

— Санитаркой, а Доня будет врачом — и было очень интересно. Но время шло, Оля приходила все реже — родители не разрешали ей по долгу "беспокоить инвалида". Смущало их и то, что Донюшка стала единственной Олиной подружкой. Прошел год, осенью Оля приехала совсем другая.

— Кем ты будешь? — вновь спросил папа.

— Фотомоделью — на этот раз ответила Оля.

Теперь игры пошли совсем другие. Оля заходила редко, потом и вовсе исчезла — это был уже другой человек. Но Донюшка продолжала ее любить по-прежнему и, спустя даже пару лет, все еще рассказывала какой-нибудь дежурной бабушке в музее или очередному врачу, в очередной больнице: "Моя подруга Оля будет санитаркой".

Кто отравил твою душеньку, Оля, кто дал тебе вместо хлеба камень? Родители твои, мирно дремлющие у телевизора под сериал "Санта-Барабары", подружки ли во дворе, в свои десять лет обсуждающие разницу между путаной и фотомоделью? Или еще кто дал тебе напиться протухшей воды этого легкого земного "счастья"…

Прости тебя Бог, вспоминай Донюшку, что бы было тебе не так тяжко в жизни будущего века.

Больше подружек не было.

Был, правда, двоюродный брат. И жил далеко и приезжал не часто, но как они играли, как она любила его! И всем хвасталась: "Вот мой жених! Я вырасту и выйду за него замуж". Время шло — братик вырос. По-прежнему любил он сестренку, но сестренка поняла уже многое…

Поняла она все про папины и мамины слова, что надо, мол, молиться и встает Донюшка на ножки и перестанут болеть голова и сердце. Спокойно и уверенно сказала однажды Донюшка: "Нет, уж я никогда не встану". Так спокойно сказала, что и у папы сердце дрогнуло. Никто ничего не говорил ей о брате, но поняла она сама, что время идет, и он женится на другой, а на ней никто и никогда не женится вовсе. Об этом она папе с мамой не сказала, а только вздохнула так, что папа все понял.

Тогда она придумала себе другого жениха, и имя придумала ему — Коленька. Так последний год и говорила: Мой Коленька. "Это мой Коленька". Рисовала смешных человечков и подписывала: "Это я. Это мой Коленька. Это Наш Сынок. Это Пушок. Наша Семья".

— Кто это, Коленька? — спрашивал, шутя, папа.

— Это мой Коленька.

Почему Коленька? Откуда? Двоюродного брата звали Егоркой.

Долго боялись папа с мамой — страшны были медицинские прогнозы, но наконец родился у Донюшки и родной брат — Федя. Доне уже шел одиннадцатый год. Как она полюбила его! Но Коленьку не забывала.

Толку с Феди было пока мало: он будил Донюшку своим плачем, а подрос, — стал рвать Донины книжки. Ему хотелось поиграть, побегать, он тянул ее за рукав, а она не шевелилась. Феденьку это сердило…

Сейчас в больнице ни папа, ни мама не верили в скорый конец и никто не собирался прощаться, просто папа сказал маме: "Приведи Феденьку".

Как обрадовалась Донюшка брату, глаза засветились, по щеке побежала маленькая слезинка.

Но Феденька не узнал почти сестричку — так изменилась она: голова была обрита, лицо посерело… он хотел было сделать шаг и поцеловать Донюшку, но испугался и убежал в коридор.

А там баловались вовсю девочки из соседней палаты, носились детдомовские и он затеял с ними игру. Пусть играет пока. В три года — можно.

Исповедь

В воскресенье после вечерней службы папа побежал в ближайший храм за батюшкой.

— Батюшка, нельзя ли причастить?…

Они долго шли вдвоем темными пустыми переулками — маршрут был знаком обоим. Каждый думал о своем и в разговоре нужды не было. Пришли.

С утра у Донюшки ни рвоты, ни температуры. Она могла сидеть в своей колясочке и радостно встретила батюшку. А папа посетовал, что причащаться часто не было возможности, да и когда причащались в своей церкви, батюшка, видя тяжкий недуг, читал разрешительную молитву, не спрашивая исповеди.

Между тем в чем-то оставалась Донюшка семилетним младенцем — которому и исповедоваться не полагается, а в чем-то была мудра не по годам.

Чуть не все правое полушарие мозга отсутствовало у нее после операции, бывшей в восемь лет. Но и теперь, когда ей было без нескольких дней — четырнадцать, после многолетних занятий с трудом могла она сосчитать до десяти. Работала у нее только одна рука, да и та плохо — с трудом выводила корявые печатные буквы, напишет предложение — утомится… сидит Донюшка пережидает. А вот читать любила, и если не болела голова, читала подолгу и не только детские книжки — особенно, когда папа на работе.

Случались и тяжелые дни — начиналось с рвоты, речь замедлялась и искажалась, тогда только папа с мамой понимали что она говорит. Но давал Господь и светлые денечки, когда Донюшка смеялась и говорила легко. И взрослые дивились ее суждениям, ее умению быть счастливой, ее удивительному пониманию простых, казалось бы вещей.

Сидела она на своей колясочке и читала, читала — детские стихи и песенки, букварь для первого класса и тут же Пушкина и Есенина, Рубцова, Шукшина. Читала долго и терпеливо — чего-то не понимая, а что-то понимая по-своему, а когда уставала — любила слушать магнитофон. Все, что записывал папа в свое время: фольклор да менестрелей шестидесятников, бывших когда-то нашими кумирами. Сидела и подпевала...

Ой да, разродимая моя сторона,

Ой да не увижу больше тебя я…

Не увижу, голос не услышу

Да зык на зорьке в саду соловья…

— пели казаки и с ними — Донюшка.

Я сижу-сижу под окошком

Я гляжу-гляжу на Дунай-реку…

— пела пинежская бабушка. И с нею — Доня.

Из бардов больше всего любила Донюшка Визбора:

…Когда мы уедем, уйдем, улетим…

Пел Визбор альпинистскую песенку. "К Богу улетим, папа", — скорее утверждала, чем спрашивала Доня. "К Богу, доченька, к Богу". Визбор, наверно, не догадывался о таком подтексте.

Листьев маленький остаток

Осень рыжая кружила…

Вот он странный полустанок

Для небесных пассажиров…

Пел Визбор про аэропорт. А Донюшка подпевала: "Мы папа, тоже скоро небесными пассажирами станем". Но самым любимым у Дони был Николай Рубцов. Ведь очень трудно не заплакать, когда зазвучит его глуховатая гитара и оттуда из сорокалетней почти глубины времени раздается протяжное, не пение даже, а некое покаяние:

Я уеду из этой деревни…

Будет льдом покрываться река…

Будут ночью поскрипывать двери,

Будет грязь на дворе глубока…

— И мы, папа, скоро уедет из этой деревни, прямо к Богу. — Папе и маме тяжело было это слушать: ни днем, ни ночью не забывали они о том, что их ждет, знали, что жива Донюшка только милостью Божьей и знали еще наверняка, что "уедет" Доня прямо к Богу, а вот куда "уедут" они грешные и скоро ли…

А Рубцов пел уже другую песню:

И эту грусть и святость прежних лет

Я так любил во мгле родного края,

Что я хотел упасть и умереть

И обнимать ромашки, умирая…

Случилось так, что нужно было оформить какие-то бумаги по "надомному обучению". Пришла "комиссия" в виде психолога из диспансера. Миловидная женщина-психолог проводила тест. Донюшка отвечала все не так как положено и по данным теста она, тогда двенадцатилетняя, годилась только в первый класс спецшколы надомного обучения.

— Скажи, пожалуйста… Ну вот между деревом и бревном какая разница?

— Дерево стоит, а бревно лежит.

— …Ну, подумай хорошенько!

— Вот папа дерево свалил, ветки обрубил — дом строить — веток у бревна нет.

— Не то… не то… Ну, думай-думай.

— Папа дом построил из бревен. Бревна уже без коры, а дерево с корой — Донюшка улыбалась — ей все нравилось: и то, что к ней пришли, и то, что спрашивают.

— Неправильно — не выдерживает психолог — дерево живое, а бревно неживое.

— Бревно тоже живое — из него сок течет, а когда высохнет совсем, то и тогда не умрет — душа-то останется.

— …

— Ну, хорошо, прочитай мне какое-нибудь стихотворение. Стихи ты любишь? — Тетя-психолог ожидала что-то вроде "Идет — бычок качается…", а услышала в ответ:

Я помню чудное мгновение

Передо мной явилась ты…

— ……………

Не было времени обо всем об этом рассказывать батюшке сейчас перед причастием, но он словно понял что-то:

— Хорошо бы ей исповедаться. Выйдете, пожалуйста, в коридор.

Папа и мама вышли. Донюшка осталась наедине со священником.

— Она совсем уже большая, — сказала мама.

— Совсем большая…

Потом батюшка позвал их в палату. Глаза у Донюшки светились счастьем, а батюшка, чуть не плакал. Помолились вместе.

Батюшка попрощался и пошел. Папа вышел проводить его до ворот, протянул денежку, но батюшка только замахал руками и бросился к воротам.

— Дай вам Бог терпения, — сказал он уже из-за ограды.

Потом, вспоминая этот миг, папа понял, что открылось тогда батюшке в этой первой Дониной исповеди и, как вышло, последний. Тогда же мелькнула в голове мысль о пушкинской исповеди: вот с таким же удивленным лицом вышел, наверное, тот батюшка тогда от Пушкина.

Было время, читал папа лекции по литературе. И о Пушкине всегда заканчивал описанием кончины… Дневник Даля, воспоминания Жуковского, записи Тургенева — удивительная поэма…

Пожалуй, это самая светлая страница в русской литературе: аудитория переставала дышать и у самого прихватывало горло. Об этом, обо всем вспоминалось сейчас. Всплывала и уходила куда-то в глубины сознания Иисусова Молитва, обрывки мыслей и фраз проплывали и уносились, а эти строки о Пушкине стояли перед глазами…

А еще вспомнил папа, что сказала Донюшка, когда папа с мамой уже вошли в палату после исповеди.

— Батюшка, а я Пушка люблю.

— А кто это Пушок?

— Это моя собачка, это не грех?

— Не грех.

Года два тому назад, была в гостях у Донюшки крестная — женщина набожная и преклонных весьма лет. Принесла котенка и сказала:

— Вот кошечка — животное православное, а вот Пушок — не православный, надо бы его бабушке отдать. Папа долго не соглашался, ведь Пушок заменял Донюшке всех подруг. Сколько картинок нарисовали Доня с папой, сколько сказок и песенок сочинили про Пушка. Но теперь по полу ползал маленький братик и норовил схватить мирно дремавшего Пушка за нос.

За месяц до последней болезни папа все-таки отдал Пушка. Доня загрустила. Она звонила по телефону бабушке каждый день, долго разговаривала обо всем, потом просила "позвать к трубочке Пушка". Услышав Донин голос, Пушок лаял на другом конце провода — Доня смеялась: "Пушок, Пушок! Ну, веди себя хорошо, слушайся бабушку, скоро я приеду". Но приехать не вышло.

Абсцесс мозга делал свое дело: на следующий день после причастия речь отнялась совсем. Паралич сжал горло, глотание стало невозможно — даже пищевой зонд ввести не удалось. Три недели почти жила еще Донюшка на капельнице.

Остались только глаза и немного — правая ручка. Пока были силы Донюшка совершала крестное знаменье: занести руку до лба — сколько могла, затем на грудь, затем на плечо, а дальше… папа брал ее ручку в свою и помогал; протягивал иконку и прижимал к губам… Губы не слушалась — они были не подвижны, но в глазах — счастье, какое счастье! Страдание исчезало на какое-то время, потом возвращалось, а может это только отражалось страдание родительских глаз, а эти Донюшкины уже были чисты?

Трижды удаляли гной из абсцесса, сначала шло хорошо и даже у хирурга мелькнула надежда. Но третий раз произошло кровоизлияние в мозг — оставались часы или минуты. Анестезиолог сказал: "Она умрет на столе от наркоза". Главный врач с самого начала запрещал операцию. Папа сказал хирургу: "Божьей воли никто не знает — надо идти до конца... быть может и это еще не все." Хирург пошел на трепанацию. Бог милостив. Наркоз выдержала и у хирургов все сошлось, нужно было третье чудо — очнуться в реанимации. В это никто не верил.

А папа стоял молился на Смоленском у Ксеньюшки (в реанимацию его пока не пускали — он был там не нужен). Стоял у гроба и пытался понять верит ли он сам в это уже трижды запредельное выздоровление.

— Помяни Господи, душу усопшей рабы Ксеньюшки, да молит о нас грешных, да отпустился грех наш во исцеление доченьки нашей отроковицы Марины.

Папа молился как умел. А вот время мамина подруга увещевала ее на дому: "Не держите вы ее своими молитвами, Там ей легче будет!"

Мама плакала и не знала, как оно правильнее. Шесть лет назад, когда была у Донюшки такая же беда и тоже самое твердили реаниматоры и никто не верил, бежала мама к батюшке Василию…

Едва вошла в церковь и еще сказать ничего не успела, как батюшка сам вышел навстречу раздвинув народ: "Не горюй, матушка, все будет хорошо!" Вот и вчера бегала мама к отцу Василию, приступила вплотную — так, мол, и так, батюшка, но он отвернулся и ушел к другим — тихо так, одними губами сказал: "Не знаю". Может — знал. Да не было сил сказать правду, может и правда — "Воли Божьей никто не знает".

А сегодня мама плакала и не знала как оно правильнее. А папа брел уже со Смоленского и вспоминал о даче. Вот, где был Доюшкин рай, вот, где дышалось ей хорошо. Не долго только наше северное лето и прощаясь с дачей, Донюшка говорила: "Еще бы разок дожить до Тарасовки. (так станция называлась) Доживем до следующего лета?"

— Доживем, доченька, доживем, — говорили папа и мама…

— Что же, матушка наша Ксения, ужели не доживем? Ужели пора "отпустить молитвами"? Да и мы ли держим? Грешными ли нашими молитвами удержать? Не милостью ли Божьей живет тринадцать лет человек, которому наука предрекла, что больше года "теоретически невозможно", имея один желудочек в сердце и одно полушарие в голове. И как живет — так, что светло всем вокруг и радостно! И какая это милость Божья над нами — не скоро еще поймем и оценим, — так думал папа и ощущал, что еще не конец, что должно еще пострадать. И когда вернулся в реанимацию было новое чудо — Донюшка проснулась. И папу с мамой, в нарушение всех инструкций, пустили. И Донюшкина ручка снова зашевелилась и глаза снова открылись. Так прошла еще неделя.

Спиридон-солнецеворот

Вот и прибыло дню, вот и ночь на убыль пошла, а Доню перевели из реанимации в палату. Папа был рад и уверовал с новой силой в выздоровление, а уж мама-то как была рада. По слабости женской металось ее сердце от отчаяния к надежде, а тут: перевели в палату. Не знали папа с мамой, что составлена и подписана уже главным врачом бумага "о невозможности реанимационного лечения", а значит остались дни или часы.

И вот опять в той же самой палате, где провели шесть почти месяцев тогда. Напротив окошка звонница и ветер по-прежнему колышет истлевшие веревки, лишенные много лет назад своих колоколов. За окном метет, на колокольных балках воркуют голуби, жмутся друг к дружке. Холодно.

Папа взял Доню на руки — может и не надо было… Сердце остановилось в два часа пополудни, хрип замер, дыхание отказалось служить жизни. Глаза открылись необычайно, словно прося последнюю милостыню у жизни. Или, как показалось папе, с последним укором: "Что же ты, папочка, не уберег меня!" Папа еще долго делал искусственное дыхание, — все казалось, что сердце бьется, вытащил из носа ненужные теперь трубки. Вдыхал воздух и воздух с хрипом выходил через отекшие легкие и забитую слизью гортань, но это была лишь видимость жизни. Повязка свалилась с головы, обнажая страшный после трепанации шов, нитки торчали во все стороны. "Как терновый венец" — мелькнуло в голове.

Мама не могла выдержать, она выбежала в коридор и молилась, молилась: "Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, воскреси!"… Руки были уже холодны. Наконец пришел вызванный анестезиолог. Он шел не спеша. Что мог, он уже сделал прежде, потом был приказ главврача… Теперь он знал, что все бесполезно и тихо и внимательно послушал трубочкой — чтобы свидетельствовать.

— Все — сказал он, и минуту, спустя, вышел — оставил проститься.

Папа и мама сидели на каменном полу у кроватки. Лицо Донино расслабилось и осветилось Покоем, стало тихо и хорошо. Папа и мама долго молчали, слышно было только голубей, снующих за окном на сирых колокольных балках.

— Вот и смерть, — сказала мама — и совсем не страшно, совсем-совсем не страшно.

Прошло два часа.

— Положено по инструкции ждать два часа, — сказала медсестра

Папа обмыл Доню, одел, вложил в руку иконку. Наконец, сестра пришла снова: "Пора". А папа и мама сидят на полу и так хорошо — что век бы отсюда не уходить.

— Пора.

Лифт спустился вниз, сестра виновато сказала: "Сегодня выходной и носилки нести некому. Давайте на простыне понесем". Но папа понес на руках. Тело было теплым и легким. Донюшкина голова упала папе на грудь. В голове мелькнуло: "Так выносят невест" — простыня развивалась свадебным нарядом. Во дворе была стужа. Студено и ни одной снежинки… Папа прижался теснее — от тела шло тепло. Наконец он спустился в подвал, положил Донюшку, поцеловал, перекрестил. Простилась и мама. Пришло время уйти, закрыть холодильник и включить мотор. А двумя этажами выше — отделение анестезии и реанимации. Анестезия по-гречески значит: Воскресение…

Нужно было возвращение домой. Наступили сумерки. День закончился и счастье сидеть возле остывающего, но такого светлого и родного завершилось.

Папа с мамой стояли одни в темном провале двора перед закрывшейся дверью морга: "Преподобный отче, Спиридоне, вороти наше солнышко…"

Вечером они пришли домой вместе.

— А где Донюшка? — спросил Федя — ты зачем ее в больнице одну оставил?

— Ее, Феденька, в больнице уже нет. Прилетели ангелы и забрали к Богу на небо. Устала она болеть… — Федя молчал, заглядывая папе в глаза.

— Ходить она, Феденька, не могла, а вот зато теперь летать может.

— А ты открой, пап, форточку, пусть она к нам в комнату прилетит.

— Душа, Феденька, и через стенку может. Она ведь невидимая душа-то. Быть может, прилетела уже и смотрит на нас.

Феденька стал оглядываться, но не увидев ничего, сделал вид, что занимается своими игрушками.

Что-то творилось в его душе. Он не совсем понимал еще, что произошло — ему ведь было всего три — четвертый и он не заплакал, только глаза потемнели. Папа тоже не заплакал, потому что ему не полагается, а папиных глаз Федя не видел… Мама ушла на кухню и заплакала. Маленький Петя улыбался всем и смеялся без всякого повода — он ползал по полу на четвереньках, ему было десять месяцев только.

Ночью папа и мама не спали. Молились. Мысли улетали далеко и папа снова и снова возвращался глазами к потерянной строчке молитвослова. На утро были на причастии, а после день прошел своим чередом — хлопот было много. На завтра нужно было идти получать справки в больницу. И эта ночь снова была без сна. Всю ночь папа строгал, а потом резал крест. Часам к шести утра надпись на крестовине была закончена, и папа прилег. Тут привиделся ему наяву образ Донюшки. "Спасибо, папулечка, вот теперь мне полегче". Отчего полегче? Оттого ли что выстругал крест или от того, что завершилась эта мучительная жизнь или же оттого, что покаялись и причастились породившие ее на эту муку родители. И ведь не "легко" сказала, а только "полегче", видать много еще не оплаченных и не раскаянных грехов.

Но все же стало полегче на душе и чувство вины чуть-чуть отступило, и папа уснул наконец, после нескольких суток бессонницы, с твердым намерением увидеть Доню во сне и узнать все до конца.

И увидел: вынул будто бы Донюшку из холодильника, положил во гробик, а она словно живая — розовая и веселая, прилегла, повертела головкой на подушечке и только сказала: "О-о-о" — дескать, ей здесь хорошо, понравилось и улыбнулась. С тем и закрыл ее папа крышкой, с тем и проснулся.

Побежал в больницу за справками и не выдержал, попросился, спустился вниз, открыл холодильник…

— Нет. Здесь не проснешься, — тело превратилось в кусок льда и лоб стал холоден запредельной стужей. Приподнял простынку — а Доня и в правду улыбалась, как во сне. И если бы не ледяное это пламя, стал бы папа вновь тормошить ее. Да нет, не стал бы: зачем возвращать ее оттуда. Оттуда, где Так улыбаются дети.

Закрыл холодильник и поехал на кладбище хлопотать о последнем пристанище.

Мученица Марина

Да, на самом деле ее звали Марина, но папа и мама звали Донюшкой, Доней. Братик Федя, по малости лет, путался и указывая на иконку св. мученицы Марины, говорил: "Святая Доня". Хоронили Донюшку — так уж вышило — на память святой мученицы Марины, почти под новый год. И из церкви, где отпевали до самого "Красненького кладбища" ехал автобус через весь город, украшенный огнями и гирляндами, елками по площадям… Но прежде было отпевание.

Тихо в церкви. Тихо лежала Донюшка посреди в своем гробике. Тихо пел батюшка и вторил ему хор прихожан. Слышно было, как горят свечи в руках. Тихо было и светло. Потом батюшка сказал слово. Слово в утешение, в надежду, в покаяние.

Сказал о том, что привозили болящую отроковицу уже к причастию, к концу службы, ибо тяжко ей было высидеть литургию и ему случалось читать разрешительную молитву прямо перед чашей.

Случалось и так, что уводил ее папа тихонечко, не дождавшись причастия, если Донюшке делалось плохо, но этого батюшка не знал. Говорил он еще, что это мы — по слабости своей душевной и под тяжестью грехов своих — будем в жизни иной перемещаться на колясочках, а возить нас будут там вот такие отроковицы, чистые от греха века сего. Вспомнил батюшка и ее всегда радостные и счастливые от неистощимой внутренней, жизни глаза. Не знал он сколько мук пришлось ей принять, но видел как улыбалась она во гробе. Лицо ее сделалось не то чтобы взрослым, но и не детским уже, а стало вне возраста и так похоже на иконку "святой Дони", как сказал бы Феденька.

Гроб вынесли. Автобус поехал. Предновогодний город двинулся прощаться навстречу. Начало темнеть. Огни, ярмарки, елки… Наконец, огромный шатер цирка Шапито, а возле новогоднее представление, у самой кладбищенской стены.

Папа вспомнил мимоходом о том, что все обещал свозить Донюшку на представление, но то машина не работала, то Доня плохо себя чувствовала, а ехать не близко… Но вот автобус миновал и цирк.

На кладбище хорошо. На кладбище всегда хорошо, особенно, когда такие светлые похороны. Но сначала холодно и колотит. И вот рабочие везут гроб на саночках. Старое кладбище. Мутная бурная речка бежит и "могила на том берегу", как пел Рубцов и юродивый сидит у тропинки, и от цирка долетает веселая клоунская перебранка, и море ворон над головами: а-а-а-а-а-а…

Но вот все простились, и посыпалась земля, и поставил папа крестик, и затеплились свечки и стало тепло, даже жарко. Совсем стемнело и в сумерках светился свежий крест, и тихо стояли люди, и вороны смолкли. И слышно стало далекие электрички и машины, и потянуло откуда-то дымом, как в деревне…

Рядом могилки бабушки и дедушки, а сама Донина могилка вырыта на месте старой, папиного дядюшки Коленьки, что умер совсем маленьким перед войной. Папа тихо сказал своей маме — Дониной бабушке: "Если б Господь Коленьку не забрал, вы бы в блокаду не выжили, пришлось бы мамины 125 грамм делить на двоих". Бабушка молчала, она понимала, что это так. А свояченица, мама Егорушки, на этом кладбище была впервые:

— Вот и обучились они с Коленькой, Так все и вышло.

— А ведь мы про этого Коленьку ни разу при Доне не говорили — подумал папа, но что теперь об этом… ничего не сказал.

Девятый день

Как быстро летит время с похорон до девятого дня и как долго тянется до сорокового! Легко ли — жизнь надо заново начинать, надо приучиться жить. Надо пореже ронять взгляд на пустую кроватку, спрятать до времени фотографии и кассеты. Но сны… куда от них денешься?

Теперь мама вспоминала все бывшее накануне: последние разговоры и приметы…

Перед самой Донюшкиной смертью приснился мама такой сон: будто жалуется Доня (а уж три недели как она не говорила): "Ой, мамочка, залечили меня"… Видит мама, что Доня вся в каке (а она всю жизнь под себя ходила — такие вот дела), хочет взять ее и вымыть. Но тут какой-то старец, похожий вроде как на преподобного Амвросия, берет ее на коленочки и очищает своей ладонью. Не то, чтобы моет чем, — нет, просто гладит голой рукой и все делается чистым. Донюшка "умылась" так и сидит на коленочках у старца довольная.

Странный сон. Да и всякий ли сон от Бога — может прелесть какая, может нет…

А еще колокола… Ну это все слышали и родственники и гости. Как вернулись папа с мамой из больницы так и загудело в квартире. Казалось батареи гудят, но звук не смокал. Ночью, когда легли, стало тихо и за гулом расслышался далекий набат. Бум-бум-бум — бил колокол. И не смолкало пять дней.

На улице тихо, а в квартиру зайдешь: бум-бум-бум…

Когда вернулись с кладбища — звук пропал.

А еще птичка…

Деревянная такая, вырезная со всеми своими перышками из одного куска дерева — раньше их считали оберегами, душами людей. Ну, это примета не православная, думал папа, но когда родилась Донюшка, повесил третью птичку под потолок. Потом еще дважды вырезал папа птичек, когда рождались Федя и Петя. Теперь их было пять… Но вдруг одна пропала.

Никто не обратил на это внимания: ну упала куда-нибудь и детишки уволокли. Найдем, починим, повесим…

Через пару дней Донюшка заболела, а когда через месяц папа с мамой пришли из больницы уже без Донюшки, мама принялась искать птичку. Это суеверие — подумал папа, но то же принялся искать, а что еще оставалось делать. Птичку не нашли — лишь несколько деревянных перышек лежало за шкафом.

Потом мама слегла. Случился сердечный приступ… На третий день чуть отошло, но она не вставала — сил не было: эта жизнь прожита и как научиться жить заново…

Утром папа пошел гулять с ребятками. День был чудесный. Петя спал в колясочке, папа с Федей затеяли лепить Деда Мороза. Дед вышел на славу: в левой руке он держал большой мешок, а правую поднимал вверх и приветливо махал: "Эй, мамочка, выздоравливай скорее!"

— Эх, только бы мальчиши-плохиши не сломали, думал папа, когда они возвращались. Но вот все дома и папа подходит к окну: "Слава Тебе, Господи, на месте…" и папа приподнял маму на кровати — там, внизу под окном стоял и махал маме снежной своей рукавицей снежный дед Мороз. Мама заулыбалась. Давно не улыбалась мама и вот заулыбалась. Спаси, Господи!

Ксеньюшка

На девятый день мама вспомнила вот что. Летом на Успение ездили с Донюшкой и малыми детками ко причастию. Жили тогда на даче и ездили в город Зеленогорск — пятьдесят километров от Тарасовки. Стоит там чудесный, выстроенный под старую Московскую Русь, храм.

Донюшка с папой и Федей были в храме, а маленький Петя раскричался так, что пришлось маме выйти укачивать его. Села она напротив крыльца на ступеньку и не заметила, как очутилась рядом странная какая-то старушка. И то ли сама с собой говорила, то ли с мамой, а толковала все про похороны.

— Мы сегодня Маму похоронили, глаза-то у меня не заплаканы?

Мама глянула старушке в глаза, а глаза святые-святые, таких на земле и не бывает, и незаплаканные вовсе. Петя как-то незаметно сам собой уснул, а странный разговор про похороны продолжался.

Чудно старушка эта была одета и мамин взгляд, от смущения опущенный долу, уперся в старушечьи туфли, тоже какие-то необычайно стоптанные и старомодные…

— А вы не смотрите, что у меня туфли такие — это мне Мама дала.

— …

Старушка вынула из кармана древние часы, которые к тому же и время показывали не то.

— Ну, мне пора. Вы не смотрите на часы — я ведь по другому времени живу.

Пока мама соображала, что сказать, старушка исчезла. Вошла мама в храм причастилась с Петенькой, с Феденькой, с Донюшкой, забыла про старушку вовсе.

И вот на девятый день на кладбище вспомнила мама про старушку и глаза ее чудные вспомнила, и сама не зная к чему, рассказала обо всем папе.

— А не Ксеньюшка ли это была? — подумали они оба. Может в самом деле — ходит блаженная Ксеньюшка по Руси в Маминых туфлях и одновременно Там проживет? А Там — своим чередом — свое время течет: на Рождество воочию идут за звездой и кто-то вновь рождается в вертепе, а потом бывает и Преображение, и Вход, и оплакивание, и Воскресение, а на Успение — хоронят Маму — что тут удивительного…

На девятый день мороз ослабел, и на кладбище была благодать. Солнышко упало на крест, на еловые ветки, слегка припорошенные снегом… Папа стал на колени — раздвинуть веточки, чтобы насыпать пшена, но не успел и достать его из кармана, как прилетела синичка.

Она без боязни ходила прямо между рук, и что-то по-своему рассказывала папе и маме — только они не понимали. Походила, походила и улетела…

Папа насыпал пшено, но синичка больше не возвращалась, ей видно, пшено было не нужно, — не за этим прилетала.

Стихотворения

Стихотворение, сочиненное Донюшкой в ожидании папы, когда он был на работе.

Грустно, грустно нам без папы,
Где же папа — папы нет.
Мы его повсюду ищем
И в окошечко глядим.
Там трамваи проезжают,
Там машины пробегают,
Но нам папу не привозят,
Не привозят нам его.
Осторожно вечер входит,
В нашей комнатке темно,
Огонек зажжем для папы,
Мы для папы своего.
Огонек он наш увидит
И сейчас же прибежит.

Стихотворение, сочиненное на даче, когда папа уехал, а с ним уехал друг Егорка.

Избушка стоит возле самого леса,
А рядом березы грустят, как и мы.
И папа уехал, Егорка уехал,
Машинка их белая увезла.
Осталось нам только
Глядеть на дорогу
И ждать своих милых,
Любимых, родных.
Они к нам приедут,
Конечно, приедут
Из городской суеты.
Еще одно стихотворение, сочиненное на даче.
Я сижу на камушке
около ручья,
Я теперь не папина,
ни мамина, ничья.
Стихотворение, сочиненное на прогулке в парке.
Вот я цветочек держу в руке
Мама стоит невдалеке,
А папа все ходит и ходит -
Места себе не находит.

Другое стихотворение, сочиненное на Елагином острове, после дождя.

Плачут мосты и деревья,
А мы все ходим и ходим
И что-то поем.
Деревья стоят и стоят
Дорога все бежит и бежит,
Листья все кружатся и кружатся,
Небо все летит и летит,
Ручейки все бегут и бегут,
Фонари все стоят и стоят,
А солнце все светит и светит,
А мы все идем…
Пусть деревья все стоят и стоят
Пусть ручеек все бежит и бежит,
И наша жизнь кончается
Быстро-быстро…
А птички все летают и летают,
А Бог все смотрит и смотрит,
Что на земле творится,
Как люди бегут и бегут…
И это поэма без конца.

Рисунки Донюшки