Главная   Редакция    Помочь газете   Духовенство   Библиотечка   Контакты			Издание газеты "Православный Санкт-Петербург"
НАШИ ИЗДАНИЯ	«Православный Санкт-Петербург»       «Горница»       «Чадушки»       «Правило веры»       «Соборная весть»

К оглавлению номера

ПОД СОЛНЦЕМ ФЕОДОСИИ

И ветер скульптором счастливым,

Должно быть, чувствует себя.

Вообще, надо сказать, что город этот был необычный, тесный, собранный в кучу у моря, теснимый дугою холмов, с идущим по городским улицам поездом, с полуразрушенными зубчатыми стенами двух средневековых генуэзских крепостей, с разбегающимися по холмам ослепительно белыми домиками с красными черепичными крышами, громадами стоящих в порту океанских кораблей, длинными тонкошеими портовыми кранами, стаями кружащих в небе крикливых чаек и сверкающей на солнце гладью моря. Этот город сказочник Александр Грин, когда-то живший здесь, называл Зурбаганом, и здесь нежная красавица Ассоль, прикрыв ладонью глаза, всматривалась в морской горизонт, ожидая шхуну с алыми парусами и таинственным принцем. Здесь когда-то в порту, обливаясь потом, в ватаге биндюжников на погрузке зерна трудился молодой еще Максим Горький. Здесь жил и писал свои великолепные картины знаменитый маринист и академик живописи Айвазовский. Здесь в начале тридцатых годов между отсидками в тюрьмах и лагерях метался бездомный, затравленный советскими властями великий хирург и епископ православной церкви Лука (Войно-Ясенецкий) - ныне прославленный святой исповедник Божий. Но здесь также жили, работали и страдали люди более скромного калибра, о которых я расскажу далее.

Феодосийская городская больница, размещенная в старинных одноэтажных корпусах, находилась в правой части города на горе в местности, называемой Карантин, судя по чему можно было полагать, что здесь, в районе древних развалин генуэзской крепости, отстаивались подозрительные на чуму и холеру суда. Главным врачом больницы была молодая, симпатичная и очень приятная женщина Валентина Васильевна. Когда я по вызову пришел к ней в кабинет, она посмотрела на меня своими ясными глазами и после некоторой паузы сказала, что надо бы сходить к больному священнику, престарелому отцу Мефодию, подбодрить его и оказать ему посильную помощь.

По времени это было в начале хрущевского правления, и ко всему церковному, и особенно, как тогда говорили, к служителям культа, многие относились с опаской и оглядкой на всемогущий райком и старались с оными служителями никаких дел не иметь, чтобы не впасть в немилость у власть предержащих.

- Хорошо, - сказал я, - схожу к отцу Мефодию.

Между прочим, я очень лояльно относился ко всему церковному и даже тайно встречался в Симферополе с правящим архиепископом Лукою (Войно-Ясенецким), и поэтому, не откладывая дела в долгий ящик, решил сегодня же посетить священника. Городская церковь, стоящая вблизи моря, во время войны не пострадала, хотя неоднократно вокруг нее шли бои. Священник жил рядом с храмом в просторном одноэтажном доме, сложенном из желтого крымского ракушечника с красной черепичной крышей. Окна в доме были открыты, и батюшка, вероятно, всегда слышал умиротворяющий монотонный шум прибоя и вдыхал иодистый запах морских водорослей. Двери мне открыл батюшкин келейник Стефан, уже успевший отсидеть срок в лагерях за то, что подростком носил в лес бендеровцам хлеб, и сейчас личность совершенно безправная. У него были кое-какие фельдшерские навыки, полученные в больничном бараке Джезказганлага, и этим он был полезен батюшке, делая ему перевязки и инъекции глюкозы. Батюшка сам долго томился в лагерях Воркуталага на крайнем севере, где в сырых шахтах было совершенно погублено его здоровье. Келейник провел меня в комнату, где на узкой койке сидел батюшка Мефодий в сером подряснике, опустив ноги в таз с горячей распаренной ромашкой. Он посмотрел на меня из-под седых кустистых бровей и спросил:

- Почему на тебе нет креста?

- А разве видно?

- Да, видно.

- Креста нет, потому что его негде взять. В больничном морге на подоконнике лежит много крестов от покойников, так разве наденешь такой крест, который разделял чью-то судьбу?

- Это ты верно сказал, рабе Божий. Стефан! - батюшка повернулся к келейнику. - Поройся в деревянной шкатулке и принеси нательный крест. Это тебя Валентина Васильевна прислала?

- Да, она.

- Дай Бог ей всех благ духовных и житейских, добрая, добрая она.

Пришел Стефан с крестом.

- Ну, раб Божий, как твое святое имя?

- Алексей.

- Хорошее имя. По-гречески означает защитник, и ты будь защитником православной веры. Давай сюда свою выю. Крест Христов, на весь мир освященный благодатию и кровию Господа нашего Иисуса Христа, дан нам оружием на всех врагов наших, видимых и невидимых. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь.

Батюшка Мефодий надел мне на шею крест и благословил меня. Я осмотрел его больные ноги, прослушал спотыкающийся ритм сердца и, призвав Стефана, велел записать назначение. Стефан вытер батюшке ноги сухим полотенцем, надел шерстяные носки и подал шлепанцы. Батюшка прошел к столу и сел в удобное кресло, пригласив и меня. Мы сидели и присматривались друг к другу.

- Ты веришь в Бога? - вдруг спросил он.

Меня удивил этот вопрос, особенно после того, как он только что пожаловал меня крестом.

- Да, конечно.

- И правильно делаешь. Господь и Вечность - это понятия одного плана, а мы, люди, как мошки, порои1мся, посуетимся на этом свете и исчезнем с лица земли. Мало сейчас таких, кто верит в Бога, мало кто любит Христа, Сына Божия. Но поколения, как волны морские, приходят и уходят. Уйдут поколения неверующих, появятся новые люди, которые будут любить Христа, и Он будет любить их, и на душе у них воцарится мир. Ты приходи в церковь на богослужения. Не бойся. Господь охранит и защитит тебя, и Валентина Васильевна тебя не выдаст.

- Хорошо, батюшка, приду.

В один прекрасный день батюшка Мефодий пригласил меня покататься на лодке по Феодосийскому заливу. Погода была тихая и спокойная. Мы взяли напрокат лодку и поплыли. Я сел на весла, а батюшка - на руле. Ярко сияло солнце. Вода была чистая, зеленоватая, и хорошо просматривалось дно залива, усеянное обточенными камнями, между которыми шныряли быстрые стаи головастых серых бычков, плыли нежные зонтики медуз, и на грунте лежали плоские, похожие на сковородки камбалы. Я выгребал подальше от берега, где веял легкий прохладный ветерок и кружились белоснежные чайки. Мы потихоньку плыли по заливу и остановились около торчащей из воды верхушки корабельной мачты. Под нами на дне лежал большой, покрытый ржавчиной корабль с развороченным, открытым, как ворота, бортом. Он был весь облеплен колыхающимися в воде зелеными водорослями.

- Это грузовой корабль «Жан Жорес», - сказал батюшка. - Немцы потопили его в сорок первом, когда он шел в Новороссийск с грузом пшеницы и беженцами. Все они там остались, в трюмах под нами.

Покой Господи души усопших раб твоих. И елика в житии сем яко человецы согрешиша. Ты же яко человеколюбец Бог прости их и помилуй. И вечные муки избави. Небесному Царствию причастники учини и душам нашим полезное сотвори. Аминь.

Батюшка перекрестился и благословил лежащую внизу громаду корабля.

- Придет время Страшного суда, и протрубит архангел, и море отдаст своих мертвецов. Жан Жорес - роковое имя. Человек, носивший его, был социалист, ниспровергавший все и вся, и погиб от руки наемного убийцы, когда сидел в парижском кафе. Коммунисты в его память назвали этот корабль, но и он получил торпеду в борт. Неугодно это имя под солнцем. Я думаю, что назови еще что-нибудь этим именем, и оно тоже низвергнется в тартарары. Так-то, дорогой Алексей Иванович. Я вот сижу себе, гляжу на море и думаю, что есть здесь, на земле пастырь Божий? И каким он должен быть для людей? Меня-то еще до революции рукополагал архиепископ Новгородский Арсений, блаженной памяти мученик, расстрелянный коммунистами. Жизнь моя уже на исходе, а все же я не уверен, что был истинным добрым пастырем. И владыка мне неоднократно пенял, что ты, Мефодий, не настоящий пастырь, потому что, кроме церкви, у тебя есть другие интересы и пристрастия. Действительно, в те времена обмирщение коснулось и духовенства. Уж очень сильно было тогда влияние интеллигенции, которая ни во что не верила и ничего не хотела, кроме социальных преобразований. Ну, я-то от этих идей был далек, но у меня была страсть к мирской музыке, стихоплетству и даже живописи. Я часто сидел с мольбертом и рисовал деревенских баб или какой-нибудь запущенный пруд. На это владыка говорил мне:

- Значит, ты, отец Мефодий, в церкви не по Божиему призванию, а по своему разуму. Если бы ты был по Божиему призванию, то все твое устремление должно бы быть направлено на пастырское служение, как, например, у отца Иоанна Сергиева. Это служение должно быть глубоким, священник должен очищать совесть людей и быть руководителем совести людской. Видно, что ты, отец Мефодий, вначале горел религиозной деятельностью, а года через два остыл, охладел, и пастырское служение тебя стало тяготить, религиозный пыл сменился разочарованием, вот ты и стал искать какие-то посторонние занятия: музицировать, кропать стишки и песенки. Священник православный должен быть цельной натурой, направленной только на служение Богу и ведение по пути Христову своей паствы. А ведь миряне все видят, все подмечают. У мирян острый глазок. Верующие-то считают мир источником всякого зла, неправды и насилия, а церковь Христову - островом спасения, приближенным к Царствию Небесному. По их мнению, священник не должен быть подвержен присущим мирянам слабостям. Если, например, миряне видят, что духовенство между собой ссорится, склочничает, то считай, что вы пали в их глазах. Потому что священство, по их мнению, должно стоять выше их мирских дрязг. И особенно, отец Мефодий, сохрани тебя Господь заниматься психологическим анатомированием своих прихожан, находя у них притворство, ханжество, фарисейство. Знай же, что это у тебя от духа гордости. От того, что ты возомнил о себе, что твои ничтожные прихожане не достойны такого великого пастыря, как ты. Надо быть снисходительным к людским слабостям, а самому показывать пример истинного благочестия и чистой жизни. Да и зачем я тебе это говорю, Алексей, ведь ты не священник. А впрочем, как знать, может быть, после пригодится.

Ветерок с моря усилился, на воде стали появляться белые барашки, и мы повернули к берегу. Батюшка пригласил меня на обед. Когда мы вошли в дом, то увидели гостя, сидевшего на диване и листавшего старую подшивку «Нивы» за 1912 год. Это был заслуженный хирург республики доктор Онисим Сухарев - старик с независимым характером. Хотя он и числился членом партии, но по своему почтенному возрасту и большим врачебным и партизанским заслугам поступал всегда так, как считал нужным, без оглядки на райком. Осмотрев больные ноги батюшки Мефодия, он сделал существенные дополнения к моему лечению и стал рассказывать батюшке результаты розысков его семьи, неизвестно куда пропавшей, пока отец Мефодий томился в лагерях и тюрьмах. А тут еще и война разметала людей, и от семьи батюшки не осталось никаких следов.

Сам доктор Сухарев - личность чрезвычайно интересная. Хотя он официально уже в больнице не работал, а принимал больных у себя дома в еще до революции оборудованной приемной и рецепты прихлопывал большой старинной докторской печатью, но если в хирургическом отделении затруднялись с диагнозом или был какой-то сложный случай, то без доктора Сухарева дело не обходилось. И если он брался за дело, то в древней игре - жизнь или смерть - выигрывала, как правило, жизнь. А сам доктор был стар и болен. Уроженец кубанской станицы Шкуринской, он еще до революции окончил медицинский факультет и стал практиковать в Феодосии. Население Феодосии, да и всего восточного Крыма любило и почитало хирурга за легкую руку. У него было много именитых пациентов. В Коктебеле он лечил поэта и художника Максимилиана Волошина и всех его знаменитых гостей. Из Старого Крыма уже слишком поздно, с запущенным раком желудка к нему обращался писатель Александр Грин. Знаменитые оперные певицы Надежда Обухова и Валерия Барсова тоже были его пациентками.

Когда в 1941 году началась война, доктор Сухарев, уже заслуженный врач республики, долго не раздумывая, на подводной лодке, нагруженной боеприпасами и медикаментами, ушел из Феодосии в осажденный Севастополь, где всю осаду оперировал раненых в штольне подземного госпиталя. Когда летом 1942 года немцы все же взяли Севастополь, не все защитники успели его покинуть. Немцы загнали отступающих моряков по грудь в воды Севастопольской бухты и расстреляли из пулеметов. Доктор Сухарев мог покинуть Севастополь кораблем или на самолете, но врачебная совесть не позволила ему покинуть раненых бойцов, и он вместе с ними попал в плен. По жаре, без воды и хлеба колонну пленных, кто мог идти, погнали по пыльным дорогам в Симферополь, где на территории медицинского института был концлагерь, окруженный колючей проволокой.

Жители Феодосии, узнав, что их врач в плену, послали делегацию в немецкую комендатуру Симферополя. После трехдневных переговоров немцы отдали делегации доктора Сухарева. Приехав в Феодосию, он поселился при больнице и оперировал ежедневно, так как больные и раненые поступали больше обычного. Однажды его вызвали в гестапо и долго допрашивали. В конце предложили публично, через газету, отречься от членства в партии и сотрудничать с немецкими войсками. На это доктор Сухарев ответил, что в партию он вступил в зрелом возрасте и отрекаться не будет. Здесь, вероятно, сказался его упрямый казачий характер, не терпящий принуждения, а также вера в нашу победу.

- Подумайте, - вежливо сказал ему по-русски офицер в черной гестаповской форме. - Через две недели мы за вами приедем.

Эти дни для доктора были днями мрачного раздумья. Но решения своего он не менял. На десятый день, когда после операции он мыл руки, в зеркале перед раковиной увидел подъехавшую ко входу в отделение крытую военную машину. Вошедшая санитарка сказала:

- За вами приехали, ждут.

Как был, в белом халате и шапочке он вышел во двор и увидел машину, около которой стоял немецкий офицер и четыре солдата в касках и с автоматами.

- Садитесь в машину, - сказал офицер. - При попытке к бегству, - он положил ладонь на кобуру «вальтера», - будем стрелять.

Машина тронулась, и он не видел, куда его повезли. Вероятно, на выезде из города машину остановили на контрольном пункте. Слышалась немецкая речь. В машину заглянул фельдфебель. Посмотрев на солдат, на человека в белом халате, он отошел и крикнул:

- Раус.

Машина шла по асфальту, но вскоре сошла на грунтовую дорогу, потому что стало трясти. Наконец она остановилась. Солдаты попрыгали на землю, и доктор вышел за ними, щурясь от яркого света. Ему приказали стоять на месте. Оглядевшись, доктор увидел, что стоят они у подножья горы и кругом лес. «Вот и конец», - подумал Сухарев. Но что это они делают?!

Немцы покатили машину и столкнули ее под откос, и она, кувыркаясь, пошла вниз в ущелье. Затем они сбрасывают каски, мундиры и горячо обнимают его. Он не верит своим глазам. Это была партизанская акция. До 1944 года он был партизанским хирургом, разделяя весь ужас их положения из-за отсутствия помощи со стороны предгорного татарского населения.

Эту историю с доктором Сухаревым знала вся Феодосия.

Однажды, придя к батюшке Мефодию, я застал его в подавленном настроении. Он чем-то был огорчен и, стоя перед образами, усиленно молился и клал поклоны. Я сел на диван и ожидал, что будет дальше. Наконец он закончил свою покаянную молитву и протянул мне бумагу, лежавшую на столе. Это было обращение правящего архиепископа Луки к духовенству епархии: «К глубокому огорчению моему, узнаю, что доныне, несмотря на повторные указания мои, Таинство крещения совершается некоторыми священниками через обливание. Из истории Церкви знаем, что уже в апостольское время крещение совершалось троекратным погружением во имя Отца и Сына и Святого Духа. Пятидесятое правило святых апостолов грозит лишением сана епископу или пресвитеру за крещение не троекратным погружением».

- Согрешил я перед Богом и владыкой Лукой, - сокрушался батюшка. - Стефан уехал по делам в Старый Крым, а я не в силах был натаскать воды в купель и крестил младенца обливанием. И вот казнюсь и горюю.

Я как мог успокоил батюшку. Мы вместе попили чаю, и, кажется, отец Мефодий успокоился.

В те времена вышло разрешение возвращаться в Россию белоэмигрантам и интеллигенции из-за рубежа. От них я получил несколько книг Ивана Шмелева: «Лето Господне», «Поле Куликово», «Неупиваемая Чаша» и другие повести и рассказы. Я полюбил этого неизвестного в СССР писателя, эмиграция которого была связана с трагическими событиями в Феодосии времен гражданской войны. У него был единственный сын Сергей, к которому он относился прямо-таки с материнской нежностью и души в нем не чаял. Сыну-офицеру на германский фронт он писал такие письма: «Ну, дорогой мой, кровный мой, мальчик мой. Крепко и сладко целую твои глазки и всего тебя. Когда проводил тебя, после краткой побывки, словно из меня душу вынули». В 1920 году офицер Добровольческой армии Сергей Шмелев, отказавшийся уехать с врангелевцами на чужбину, был взят в Феодосии из лазарета и без суда расстрелян красными. Страдания отца описанию не поддаются. Я нашел место расстрела. Лазарет был в нашей больнице, и из него был взят не только любимый сын Ивана Шмелева, но здесь расстреляли сотни солдат и офицеров Добровольческой армии, в основном бывших студентов, гимназистов, либеральных интеллигентов и дворян. Щербины от пуль до сих пор сохранились на стенах древней генуэзской крепости.

А наш дорогой отец Мефодий все чаще и чаще начал прихварывать. Во время богослужения он часто садился на стул и, тяжело дыша, вытирал пот со лба. Сильно стали отекать ноги. Нарастала водянка. По его просьбе архиепископ Лука прислал ему в помощь молодого священника отца Андрея. На деле уже служил один отец Андрей. Батюшка Мефодий, когда я приходил к нему, все сидел, вернее, полулежал в глубоком кресле. Окно было раскрыто, через него доносился шум морского прибоя и крики чаек. Перед глазами батюшки расстилалась безграничная синева моря с плывущими в Босфор белыми кораблями и бездонное голубое крымское небо. Он сидел и задумчиво, смотря в окно, говорил:

- Моя жизнь уже прожита, и я ухожу в путь всей земли, но Церковь живет, и Россия живет, и пока в храмах на русской земле будет совершаться Божественная литургия, Русь не погибнет.

Он благословил меня, и я ушел от него. И это была наша последняя встреча. Вскоре и мне пришлось уехать из этого города, и стоя в вагоне у открытого окна, пока поезд набирал ход, я махал рукой и говорил:

- Прощай, прощай, милая Феодосия!