Главная   Редакция    Помочь газете   Духовенство   Библиотечка   Контакты			Издание газеты "Православный Санкт-Петербург"
НАШИ ИЗДАНИЯ	«Православный Санкт-Петербург»       «Горница»       «Чадушки»       «Правило веры»       «Соборная весть»

К оглавлению номера

КРОХОТКИ

Старение

Помню в лагере греческого поэта, уже обреченного, а лет - за тридцать. И никакого страха перед смертью не было в его мягко-печальной улыбке. Я изумился. А он: «Прежде чем наступает смерть, в нас происходит внутренняя подготовка: мы созреваем к ней. И уже ничто не страшно».

Всего год прошел тогда - и я испытал все это на себе сам, в мои тридцать четыре. Месяц за месяцем, неделя за неделей клонясь к смерти, свыкаясь, - я в своей готовности, смиренности определил тело.

Так насколько же легче, какая открытость, если к смерти медленно подводит нас преклонный возраст. Старенье - вовсе не наказание Божье, в нем своя благодать и свои теплые краски.

Тепло видеть возню ребятишек, набирающих крепости и характера. Теплить может даже ослабление твоих сил, сравниваешь: а каким, значит, коренником я был раньше. Не вытягиваешь целого дня работы - сладок и краткий перерыв сознания, и снова ясность второго или третьего утра в день, еще подарок. И есть наслаждение духа - ограничиваться в поедании, не искать вкусовых переборов: ты еще вживе, а поднимаешься выше материи. И какой неотъёмный клад - воспоминания; молодой того лишен, а при тебе они все, безотказно, и живой отрывок их посещает тебя ежедень - при медленном-медленном переходе от ночи ко дню, ото дня к ночи.

Ясное старение - это путь не вниз, а вверх.

Только не пошли, Бог, старости в нищете и холоде.

Как - и бросили мы стольких и стольких...

Позор

В чьих Она равнодушных или скользких руках, безмысло или корыстно правящих Ее жизнь. В каких заносчивых, или коварных, или стертых лицах видится Она миру. Какое тленное пойло вливают Ей вместо здравой духовной пищи. До какого раздора и нищеты доведена народная жизнь, не в силах взняться.

Унизительное чувство, неотстанное. И - не беглое, оно не применяется легко, как чувства личные, повседневные, от мелькучих обстоятельств. Нет, это - постоянный, неотступный гнет, с ним просыпаешься, с ним проволакиваешь каждый час дня, с ним роняешься в ночь. И даже через смерть, освобождающую нас от огорчений личных, - от этого Позора не уйти: он так и останется висеть над головами живых, а ты же - их частица.

Листаешь, листаешь глубь нашей истории, ищешь ободрения в образцах. Но и знаешь неумолимую истину: бывало и вовсе гибли народы земные. Это - бывало.

Нет, другая глубь - той четверть-сотни областей, где побыл я, - вот та дышит мне надеждой: там видел и чистоту помыслов, и неубитый поиск, и живых, щедродушных, родных людей. Неужель не прорвут они эту черту обреченности? Прорвут! Еще - в силах.

Но Позор висит и висит над нами, как желто-розовое отравленное облако газа, - и выедает наши легкие. И даже сдув его прочь - уже никогда не уберем его из нашей истории.

Завеса

Когда грозно растет в тебе опухоль - то, если себя не обманывать, можно рассчитать неумолимые сроки. Но при сердечной болезни - ты порою лукаво здоров, ты не прикован к приговору, ты даже - как ни в чем не бывало.

Благословенное незнание. Это - милостивый дар.

А в острой стадии сердечная болезнь - как сиденье в камере смертников. Каждый вечер - ждешь, не шуршат ли шаги? Это за мной? Зато каждое утро - какое благо! Какое облегчение: вот еще один полный день даровал мне Господь. Сколько, сколько можно прожить и сделать за один единственный только день!

Вязовое бревно

Уж бревно положили мы на козлы, как на плаху, но не решались врезаться в шею пилой: как же пилить его? Ведь оно тоже жить хочет! Ведь вот как оно хочет жить - больше нас!!

На родине Есенина

На хилый курятник похожа и магазинная будка села Константинова. Селедка. Конфеты-подушечки слипшиеся, каких уже пятнадцать лет нигде не едят. Черных буханок булыги, увесистей вдвое, чем в городе, не ножу, а топору под стать.

В избе Есениных - убогие перегородки не до потолка, чуланчики, клетушки, даже комнатой не назовешь ни одну. В огороде - слепой сарайчик, да банька стояла прежде, сюда в темень забирался Сергей и складывал первые стихи. За пряслами - обыкновенное польце.

Я иду по деревне этой, каких много и много, где и сейчас все живущие заняты хлебом, наживой и честолюбием перед соседями, - и волнуюсь: небесный огонь опалил однажды эту окрестность, и еще сегодня он обжигает мне щеки здесь. Я выхожу на окский косогор, смотрю вдаль и дивлюсь: неужели об этой далекой темной полоске хворостовского леса можно было так загадочно сказать:

На бору со звонами плачут глухари..?

И об этих луговых петлях спокойной Оки:

Скидры солнца в водах лонных...?

Какой же слиток таланта метнул Творец сюда, в эту избу, в это сердце драчливого парня, чтобы тот, потрясенный, нашел столько для красоты - у печи, в хлеву, на гумне, за околицей, - красоты, которую тысячу лет топчут и не замечают?..

Мы-то не умрем

Если в какой семье смерть, мы стараемся не писать туда, не ходить: что говорить о ней, о смерти мы не знаем...

Даже стыдным считается называть кладбище как серьезное что-то. На работе не скажешь: «на воскресник я не могу, мне, мол, моих надо навестить на кладбище». Разве это дело - навщать тех, кто есть не просит?

Перевезти покойника из города в город? - блажь какая, никто под это вагона не даст. И по городу их теперь с оркестром не носят, а быстро прокатывают на грузовике.

Когда-то на кладбищах наших по воскресеньям ходили между могил, пели светло и кадили душистым ладаном. Становилось на сердце примиренно, рубец неизбежной смерти не сдавливал его больно. Покойники словно чуть улыбались нам из-под зеленых холмиков: «Ничего!.. Ничего...»

А сейчас, если кладбище держится, то вывеска: «Владельцы могил! Во избежание штрафа убрать прошлогодний мусор!» Но чаще - закатывают их, равняют бульдозерами - под стадионы, под парки культуры.

А еще есть такие, кто умер за Отечество - ну, как тебе или мне еще придется. Этим церковь наша отводила прежде день - поминовение воинов, на поле брани убиенных. Англия их поминает в День Маков. Все народы отводят день такой - думать о тех, кто погиб за нас.

А за нас-то - за нас больше всего погибло, но дня такого у нас нет. Если на всех погибших оглядываться - кто кирпичи будет класть? В трех войнах теряли мы мужей, сыновей, женихов - пропадите постылые, под деревянной крашенной тумбой, не мешайте нам жить! Мы-то ведь никогда не умрем!

Приступая ко дню

Издали можно было представить, что они моляться. Никого в наше время не удивляет, что человек каждодневно служит терпеливо и внимательно телу своему. Но оскорблены были бы, если бы так служил он своему духу.

Нет, это не молитва. Это зарядка.

Город на Неве

Какое счастье, что здесь ничего уже нельзя построить! - ни кондитерского небоскреба втиснуть в Невский, ни пятиэтажную коробку сляпать у канала Грибоедова. Ни один архитектор, самый чиновный и бездарный, употребив все влияние, не получит участка под застройку ближе Черной Речки или Охты.

Чуждое нам - и наше самое славное великолепие! Такое наслаждение бродить теперь по этим проспектам! Но стиснув зубы, проклиная, гния в пасмурных болотах, строили русские эту красоту. Косточки наших предков слежались, сплавились, окаменели в дворцы - желтоватые, бурые, шоколадные, зеленые.

Страшно подумать: так и наши нескладные гиблые жизни, все взрывы нашего несогласия, стоны расстрелянных и слезы жен - все это тоже забудется начисто? все это тоже даст такую законченную вечную красоту?..