Издание газеты |
|
|||
НАШИ ИЗДАНИЯ | «Православный Санкт-Петербург» «Горница» «Чадушки» «Правило веры» «Соборная весть» |
Поезд никуда, казалось, не спешил. Ели, сосны проплывали плавно мимо окон; сосны, ели... Вагон подрагивал. Нет-нет, да и заползал в наш плацкарт густой дым от паровоза.
К полудню стало душно. Будто нарочно, останавливались очень часто. Однако народу от этого в нашем вагоне не прибавлялось. Я уже сутки не ел, денег осталось только на один стакан чаю.
Леса, леса, леса...
На очередном полустанке к нам шумно вошли люди. Их было человек десять, в основном женщины в черном. Проходы заполнились авоськами. Суетный шум тотчас прекратился, как они уселись, а поезд тронулся в свой неспешный путь. Напротив меня села женщина средних лет, усадив с собою поудобнее старушку. Несколько отдышавшись и помолчав, она заплакала. Крупные слезы текли по ее шекам. Она подбирала их шершавой ладонью и сбрасывала на пол.
Повисло молчание. Только вагон гремел своей дряхлостью и железными колесами. Однообразно смотрелись в окно ели, сосны.
— Господи, помилуй... — продолжая плакать, заговорила женщина. — Вот: на похороны едем, поздно сообщили-то... Сегодня ведь уже хоронят.
— А далеко вам? — спросил я, чувствуя, что ей надо было выговориться.
— Да не очень, часа два езды. Подождут, чай, а?
— Да подождут-подождут, Мань, — участливо и с готовностью подсказала ее родственница, сидевшая на ближней скамейке.
— Ой... Господи, помилуй, — словно отмывала слезами она свое горюшко. — Так вот: не чаем, когда и умрем-то. Суетимся-суетимся, а вот раз — и все. И хоронить едем. Самая младшая я у нас, в семье-то, от того, видать, и самая глупая: все плачу и плачу.
Скорбь лежала сумрачной тенью на лицах. Погиб один из их братьев.
— Всему свой срок, всему свой срок, — в ее голосе не было трагедии: она понимала, что в этой жизни нет ничего постоянного. Все мы приходим и уходим.
— По пьянке, видать, погиб-то...
— Маня, Маня — шепотом просили ее.
— А что Маня-то? — осушив глаза, спокойно сказала она, — мало ему было: предупреждали, уговаривали, а он пил и пил. О-ох... Господи, прости и помилуй!
Шел разговор. Мы ехали.
Потом, пооостыв, эта женщина оказалась самой бойкой. Ловко стала собирать на стол.
— Давайте, давайте, покушаем, еще никто не ел. Встали ни свет, ни заря. Пока до станции добрались, еле поспели.
Она по-домашнему, умело распоряжалась. Все покорно развернули свои сумки, разложили явства. Нарезая хлеб, колбасу, сыр, она сразу делала бутерброды.
От запаха пищи мне стало худо — в глазах запорошили серые точки, голова закружилась.
— Сынок, а ты что же? — вопрос не застал меня врасплох.
— Да нет, кушайте-кушайте, я недавно перекусил.
Взглянув на меня в упор, она сунула мне в руки бутербод. Держа его, я понял, что не смогу есть сразу: свело челюсти. Положил бутерброд на край стола.
— Я немного попозже, хорошо? — с усилием спросил я.
— Ну-ну, дорога-то, чай, дальняя? — с сочувствием проговорила она.
— Скушаешь опосля.
Перетерпев, я с неожиданной легкостью стал наблюдать, как они ели. Молчали.
И вот уже засуетились, собирая вещи. Поезд приближался к их станции.
Мы попрощались. Взяв узлы, они пошли по коридору. Вдруг Маня быстро взяла авоську у своей пожилой родственницы, и на ее удивленный взгляд живо откликнулась:
— Дай, дай ему пирожков на дорожку-то. Мы ведь уж приехали. Пусть покушает да помянет... Ему надо, надо, — и она выложила целый кулек.
Я сдался, стыдливо поблагодарив ее и всех родственников, уже выходивших на дощатый перрон.
Маня опять заплакала. Текли крупные слезы. Сбивший черный платок открыл черные с проседью волосы.
Мы неспешно двинулись. Наш поезд, гремя старостью, пустился по горячим от солнца, заржавевшим рельсам. Поплыли ели, сосны.
Как все просто... «Господи, помилуй... Господи, помилуй... Господи, помилуй», — умирение, согласие, соединение.
Чудная молитва. Она осталась во мне.